прорвавшимся корпусом. Одновременно из центральных городов навстречу белым были брошены наскоро сформированные коммунистические отряды.
Заградительный отряд Терехова получил приказ выехать на станцию Горшечная. Ночью погрузились в эшелон. Пулеметы установили в дверях, зарядив ленты. Бойцы сидели на нарах, с винтовками в руках, тревожно всматриваясь в тихую августовскую темноту. В последнем вагоне всхрапывали, жуя сено, походные кони.
— Замысел Мамонтова довольно ясен, — говорил Терехов, завертывая в газетную бумагу махорку и поглядывая на плохо различимые во мраке ночи лица пулеметчиков. — Наделать тарараму, панику поднять… А в мутной воде, известно, рыба лучше ловится! Только плохие из генералов получались рыболовы… Вряд ли и Мамонтову повезет на данном поприще!
— Говорят, у него казаки, — заметил Бачурин, пальцы которого по привычке трогали лады лежавшей на коленях гармошки.
— Казаков мы видали! — Терехов скосил на гармониста цыганские глаза так, что белки сверкнули, будто фарфоровые. — Под Царицыном они ходили на нас лава за лавой… Визжат, клинками по воздуху чешут, а мы сидим. Ждем, подпускаем ближе. Если, видишь ты, пальнуть в них издалека, то никакого толку. Успеют попрятаться в балках. Ну вот мы и поджидаем. Конечно, у другого парня при виде эдакой летящей лавы душа в пятки уйдет. Но большинство лежит себе — ничего! Останется шагов сто до передних — тут и пойдет молотьба! Залпом… залпом… гранатами… А пулеметчики-то заливаются!
— Отбивались? — весь обратившись в слух, прошептал Николка.
— Начисто! Конину потом собаки растаскивают, седел вороха… Сплошные похоронки! Мчалась лава — получилась худая слава…
Бойцы засмеялись и снова стали серьезны. Терехов умел поддержать дух бодрости у товарищей. За это к нему льнули необстрелянные парни, а старые солдаты, вроде Касьянова, может быть, и не всегда верили, но молчали.
Николка был неотлучно с командиром. Числился в пулеметной команде, однако обязанности подносчика патронов не обременяли пока мальчугана. В сущности его приписали туда сверх комплекта — лишь бы оставить в отряде.
Терехов расспрашивал Николку об уезде, о Жердевке, о знакомых людях. Сочувствовал давнему дружку Гранкину, лишенному возможности с оружием в руках пойти на белых, жалел Настю: трудно ей одной с четырьмя детьми! Он тоже хотел перескочить к Степану в полк, когда встретил его в Старом Осколе, да вот послали на другое дело… Что же? Война!
Николка придвигался ближе. Разговор с Тереховым утешил немного, отвлек от собственного горя.
Отряд летел в душных теплушках, с грохотом разрезая темноту ночи, и Николка понимал из разговоров, что началась и для него военная страда.
На заре подъехали к станции, за которой уже были замечены разъезды Мамонтова. Здесь паровоз отцепили, он зашел с хвоста и начал медленно подавать эшелон вперед.
— Почему так? Белые, что ли, близко? — спрашивали красноармейцы.
Терехов блеснул глазами, усмехнулся.
— Значит, линия фронта. Ясно? Сунется паровоз передом, а из-за куста грохнет пушка, и — ваших нет! Весь эшелон погубить можно.
— У него тут три бронепоезда, — заговорил Бачурин, успевший на Горшечной раздобыть некоторые новости. — Катают по линии, устраивают разные ловушки. Один наш состав таким-то манером, задом наперед, подгоняли к фронту. Вдруг, на закруглении это было, толкнулись вагоны, уперлись! А во что — машинисту не видно. Потом заметил дымок над кустиками, да поздно… Бронепоезд, значит, прицепил состав и тянет к себе, паровоз — к себе… Красноармейцы кувырком из теплушек в обнимку с пулеметами, приткнулись кое-как по кюветам…
Терехов махнул рукой.
— Беллетристику оставь при себе, товарищ. Скажи, эшелон разорвали?
— Поделили, сказывают, надвое.
— Ну, иначе быть не могло! А раз мы ближе к паровозу, то не стоит беспокоиться — к своим попадем!
На лицах бойцов появились улыбки. Так ловко повернул Терехов конец бачуринского рассказа.
Выгрузились. Паровоз дал свисток и понесся назад, к станционной платформе, где заканчивалась выгрузка лошадей и повозок из отцепленных вагонов. Тотчас вдалеке ахнуло, над отрядом с треском взметнулся белый дымок шрапнели.
— За мной! Бегом! — скомандовал Терехов, уводя строившуюся на ходу колонну от железной дороги в ближайшую лощину.
Шрапнель визжала и прыгала по пашне крупным свинцовым горохом. Небо стало рябое, в землю хлюпали то здесь, то там тяжелые стаканы. Очевидно, казаки не сразу обнаружили прибытие отряда и теперь нащупывали его с остервенелой, поспешностью.
— Ничего. Пускай постреляют, — и Терехов шагал не оглядываясь.
Подошли к заброшенной и разграбленной усадьбе с обветшалым помещичьим домом и липовыми аллеями. Вскоре сюда доставили конские упряжки, кухню и верховых лошадей со станции. Услыхав о том, что командир высылает вперед разъезд, Николка напросился участвовать в этом задании. Его взяли, так как в пулеметной команде была лишняя лошадь, довольно шустрый чалый меринок, полюбившийся мальчугану. Терехов предостерег:
— Первое дело—не отбивайся от ребят. Не выскакивай вперед, и не тянись хвостом. Глаза и уши навостри. Хороший разведчик опасен для противника, а плохой — для себя!
Кроме Николки, поехало восемь всадников во главе с Бачуриным — начальником конной разведки. Бачурин сидел на высоком пегом жеребце, горячем и нетерпеливом. Его синие, лукаво-мечтательные глаза, сводившие с ума девушек, стали острее и зорче, ремешок фуражки был опущен на подбородок.
Из усадьбы раззедчики проскакали на переезд. Миновали железную дорогу, затерялись в желтизне цветущих подсолнухов, которые уходили широкой полосой до самой деревни.
Но кто в деревне? Наши или белые?
Бачурин, осторожно раздвинув подсолнухи, наблюдал в бинокль за пустынной улицей, за подозрительной тишиной во дворах. Никакого движения! Дал знак товарищам — шагом тронулись к ближайшей избе. Постучали в закрытое окно. Не получив ответа, поехали дальше.
Утро было тихое, солнце припекало все сильнее. Рой жирных оводов кружился, нападая на потных лошадей и всадников. В воздухе стоял тот летний, сухой и жаркий шум, какой обычно сопутствует уборочной поре. Но деревня, вопреки всем правилам нормальной жизни, казалась вымершей. Только на самом конце ее из одного окошка выглянула испуганная старуха. Бачурин окликнул:
— Бабуся, у вас казаки были?
Голова старухи юркнула обратно в избу, окно захлопнулось.
Разведчики остановились недоумевая. И вдруг кто-то из них увидел, как со стороны подсолнечного поля в улицу въехала большая конная группа. Именно с той самой стороны, откуда прибыли разведчики. Всадники неслись, легкой рысью, то растягивая строй, то сокращая; резво бежали великолепные рыжие кони. Над головами седоков качались тонкие остроконечные пики.
— Казаки, — торопливо произнес Бачурин, снимая с плеча карабин. — Прячься, братва, за дворы.
«А может, свои? Тут, говорят, и наша конница есть, и пехоты до дьявола понагнали», — размышлял он, подняв бинокль к глазам, и тотчас отчетливо различил на плечах переднего всадника золотые полоски погон.
Николка сначала думал, что Бачурин собирается обстрелять казаков, и тоже приготовил карабин. Потом он увидел разведчиков, прыснувших без всякой команды по картофельным бороздам огородов прочь от деревни. Чалый меринок едва поспевал за ними, спотыкался, храпел, играл ушами.
«Ага! — догадался Николка, увидав левее подсолнечного поля копны скошенной ржи и за ними высокую насыпь железной дороги. — Мы вернемся иным путем, и нас не заметят…»
Однако их уже заметили. Часть казаков, отделившись от группы, помчалась наперерез разведчикам.
