Николка с ужасом услышал короткую команду, пронзительный свист и вой. Рыжие кони, что минуту назад гарцевали по деревенской улице, вытянулись на огородах в стремительной скачке. Блеснули выхваченные из ножен шашки. Длинные пики качнулись и приняли горизонтальное положение.
Бачурин забирал левее, уклоняясь от превосходящих сил врага. И, выскочив на скошенное поле, белые могли пристроиться только в хвост разведчикам.
Началась бешеная погоня. Грохали пачками выстрелы казаков. Редко, почти не целясь, отвечали красноармейцы. Они скоро вовсе прекратили огонь, боясь попасть в отставшего Николку.
А Николка вдруг почувствовал близкий храп и топот и, оглянувшись, покрылся холодным потом. Его неумолимо быстро настигал передний станичник. Из-за конской гривы виднелась стройная фигура казака в заломленной набекрень фуражке с красным околышем.
Паренек ударил Чалого прикладом карабина по крупу. Однако тот споткнулся и едва не упал. Храп и топог донского скакуна послышались совсем рядом.
Взяв карабин под мышку, стволом назад, Николка выпалил. Он ждал, что все сейчас изменится, и глянул через плечо. Но казак лишь пригнулся немного и поднял на весу зеленое древко пики.
«Теперь конец», — словно кто-то посторонний шепнул Николке.
Мальчуган беспомощно прижался к теплой шее лошади. Он заметил впереди бугор. Это была железнодорожная насыпь. Разведчики летели прямо на нее, смело и легко перемахивая у подъема черную промоину.
К великому отчаянию Николки, меринок не пожелал взять канаву прыжком, а свернул и понесся вдоль линии. Казак, не отрываясь, увязался следом. Еще миг — и доброволец повиснет на пике.
— Мама! — крикнул Николка, теряя последнюю надежду.
Бачурин все время не упускал из виду мальчишку. Воспользовавшись моментом, когда уже не заслонял донца скачущий разведчик, он придержал коня и выстрелил. Казак уронил пику, завалился в седле и начал падать.
Однако Николка ничего этого не видел. Он по-прежнему мчался, ожидая каждую секунду смертельного удара в спину. Перед насыпью он закрыл глаза. Разве меринок, спотыкающийся на ровном месте, мог одолеть такую высоту? Мальчуган почувствовал сильный рывок, стук подков о сыпучий гравий, и снова лошадь понеслась галопом. Затем увидел перед собой ровное жнивье, по которому шли навстречу густые цепи пехоты.
Бачурин с разведчиками, озадаченные появлением боевых порядков, резко осадили коней. И тотчас передняя цепь открыла залповый огонь.
Чалый меринок дрогнул, повернулся боком к пехоте, и тут Николка взглянул на оставленную позади насыпь. Залпом сшибло выскочившего первым станичника, рыжий конь его бился между рельсов. Остальные казаки спешно заворачивали назад.
— Наши! — закричал сквозь слезы Николка, размахивая карабином.
Пехотные цепи, одна за другой, прошли мимо, к железной дороге. Задержался только один, расспрашивая о чем-то Бачурина. Поравнявшись с Николкой, он вскинул светлые глаза:
— Ты… откуда взялся?
— Братка! — Мальчуган узнал Степана и прямо с седла свалился в его мощные объятия.
Глава тридцать седьмая
Полк Семенихина, снятый с фронта и переброшенный, вместе с другими частями в район прорыва, не представлял, конечно, серьезной угрозы для корпуса Мамонтова. Однако в расчеты белого генерала не входило тратить силы и время по мелочам. Впереди был еще долгий, полный всяческих неожиданностей путь в центр красной Республики. Ограничившись мелкими стычками разъездов, там и сям раскиданных в стороны от главных рейдовых соединений, точно щупальцы огромного паука, Мамонтов подался на Тамбов.
Таким образом, семенихинский полк послужил заслоном, преградившим путь казачьим лавам в ту часть Орловщины, куда манил их эсеровский посланец Ефим Бритяк. Но, отклонившись к северу от первоначального направления, Мамонтов имел в виду, что в тамбовских лесах банды Антонова орудуют не хуже повстанцев Клепикова.
После отхода белых отряд Терехова расположился в деревне за железной дорогой, где его разведчики чуть не стали добычей донцов. И только сейчас для Николки стало ясно, почему эта улица встретила разведчиков странной тишиной, а дома показались вымершими. Белые перевешали всех деревенских активистов, обесчестили их жен и раскроили шашками черепа старикам. В общественных колодцах плавали тела грудных младенцев. Грабежом и насилием налетчики мстили людям за то, что им пришлась по душе Советская власть.
Когда местные жители узнали о приходе красных, они выбрались из погребов, прибежали из лесных отвершков и болотных тростников, послезали с чердаков и сеновалов. Воздух огласился раздирающими сердце воплями над трупами замученных. Красноармейцы приняли участие в похоронах, возложили на могилы павших мирных селян венки и дали салют из винтовок, поклявшись беспощадно мстить врагам народа.
Ночью подразделения заградительного отряда выставили на дорогах заставы с пулеметами и в избу к Терехову начали приводить задержанных. Это были однополчане, каждый из них имел отпускное удостоверение на два-три месяца, и они пробирались к себе домой — в Пензу или Калугу, в Тверь или Кострому…
— Почему идешь ночью? — спрашивал Терехов мордастого парня в расстегнутой, пропотевшей гимнастерке без ремня, переминавшегося с ноги на ногу.
— Жарко… днем-то.
— Ага, жарко. Где же твои вещи, шинель? Куда девал пояс?
— Бросил… торопился…
— Хорошо. Отведите его в соседний дом, — распоряжался Терехов.
До утра таких вот «отпускников» набралось несколько десятков. Одного даже нашли в самой деревне, запрятавшегося в громадную бочку с мукой. Оказалось, что Мамонтов, захватив пленных, расстрелял коммунистов и добровольцев, а красноармейцам — жителям центральных губерний—выдал отпуска, желая поощрить в советской армии дезертирство и в то же время снискать к себе доверие темных масс. Вероятно, белый генерал считал свою затею весьма тонкой и собирался не раз позабавиться этим. Однако его военная хитрость не удалась. Утром задержанные были сданы в трибунал.
Со станции, где находился штаб семенихинского полка, прискакал Степан. Вчера братья Жердевы едва успели обменяться несколькими словами — полк шел в наступление. Но сейчас Николка сидел на лавке рядом со Степаном и рассматривал большую эмалевую комиссарскую звезду на левом кармане его гимнастерки.
— Напугал ты меня, прямо скажу; напугал и обрадовал, — говорил Степан, улыбаясь мальчугану сквозь пелену трубочного дыма. — Разное полезло в голову, когда ты брякнулся мне на руки чуть живой… Сильно, стало быть, перетрухнул?
— Перетрухнешь! Казак с пикой гнался… — стыдясь за свое неудачное «геройство», оправдывался Николка
— А ты думал, на войне малину собирают? Тут смелость нужна. Ну, рассказывай про домашнее, — торопил Степан. — Давно из коммуны-то? Все ли живы? Огрехова, случаем, не видал?
Степан спросил о Федоре Огрехове неспроста. Недавно Семенихин поделился своей тревогой о судьбе ординарца, запаздывающего из отпуска. Степан пришел к выводу, что Огрехов покинул полк, боясь встретиться с ним.
«Обязательно придет он к Насте… Недаром был приемным отцом», — думал Степан, почему-то связывая с огреховским приходом в коммуну постоянное беспокойство за жену и детишек.
Отправляясь на фронт, Степан, конечно, понимал, что подвергает семью опасности. Его смертный враг был на свободе, а сейчас, в связи с приближением фронта и прорывом в тыл казачьих сотен
