— В чем дело? — крикнули с грузовика.
— Мятежники, — Степан подтолкнул бандитов к машине.
— А ты кто такой?
— Возьмите у них мой бумажник. Там документы, — сказал Степан, взбираясь на грузовик.
Грузовик летел по улицам и переулкам, делал крутые повороты. Красноармейцы, придерживаясь друг за друга и сжимая в руках винтовки, с ненавистью глядели на бандитов.
— Вот эти, значит, и есть «левые»? — спросил молодой пехотинец.
— Они самые. Краса и гордость Покровки, — отозвался со знанием дела пулеметчик, лицо которого, пухлое и белобровое, словно выпеченный ситник, показалось Степану знакомым. — Вчера служили нам, а нынче — господам.
Он говорил громко, с характерным орловским аканьем, и Степан тотчас вспомнил сына Васи Пятиалтынного, еще перед войной покинувшего Жердевку…
— Здорово, Севастьян!
— А? Здорово… — пулеметчик даже растерялся от неожиданности. — Из нашенских? Ну, кажись, и я признаю теперь: Степан! Вот это оказия… Слух был, что тебя под Перемышлем схоронили!
— Меня схоронить не так просто, брат! Я, видишь ли, только жить собрался, — шутил комбедчик.
— Жить, не знаю, придется или нет, а воевать будем, — Севастьян покосился на захваченных бандитов. — Дюже не нравится кое-кому наша свобода! И решили эсеры к затрашнему дню Советскую власть ковырнуть…
— И свинья курила бы трубку, да нижняя губа коротка!
Красноармейцы засмеялись.
Незадачливые поповцы смиренно сидели на дне кузова, беспомощно вихляясь от толчков ревущей машины. Их сдали на Лубянке чекистам, и машина понеслась дальше.
Город погружался в темноту. Лишь на золотых куполах церквей стыли последние лучи закатного солнца. Поднялся ветер, гоняя пыль вдоль обезлюдевших улиц и пустынных площадей. В небе, зловеще надвигаясь, росла черная туча, вся в белых прожилках молний.
Грузовик миновал кирпичные стены древней арки с часовыми по сторонам и резко затормозил на тесной, запруженной войсками площади. Шуршала мостовая под ногами пехоты, громыхали орудийные запряжки.
Степан огляделся и то ли сам понял, то ли услышал:
— Кремль…
Они находились на Кремлевском дворе. Раздавались голоса команды, шум и лязг оружия. Пробегали люди в штатском с наганами, в новых кобурах. Это были делегаты Всероссийского съезда Советов, прикомандированные к частям.
…Ночь плотно приникла к земле. Она как бы прислушивалась, что таила в себе вздыбленная на холмах тревожная Москва.
Красноармейцы подравнивались. Оправляли одежду, подтягивали пояса. Кто-то уже сообщил, что Ленин обходит войска, призывая к мужеству, спокойствию и боевой готовности, не скрывая в то же время всей напряженности момента.
Мимо Степана твердым шагом прошел военный в кожаной фуражке. Это был Семенихин, принимавший на вокзале эшелон с хлебом. Сейчас ему надлежало вести красноармейские подразделения против «левых» эсеров.
Степан догнал Семенихина и попросил включить его бойцом в свою часть. Командир охотно согласился. Он уже слышал о встрече комбедчика с бандитами, — рассказали красноармейцы, прибывшие на грузовике.
— Хорошо, товарищ — кивнул он, с любопытством рассматривая плотную фигуру Степана. — А каким, образом вам удалось захватить двух мятежников?
Степан заметил на худом лице простую, добродушную улыбку И Сам улыбнулся.
— Вы их встретили на улице?
— Это они меня встретили. Я шел на вокзал.
— Но они ведь были вооружены!
— Да. У меня тоже наган.
— Не отняли при обыске? — Отняли бумажник.
— Бумажник!
Семенихин захохотал. Оглянулся на бойцов:
— Понимаете? Бумажник отняли, а наган… ха-ха-ха! Наган-то и оставили. Вояки!.. Какую военную специальность имеете? — спросил Семенихин, немного погодя..
Степан вытянулся:
— Я гранатометчик!
— Очень хорошо. Великолепно!
Глава тридцать пятая
На востоке блеснула светлая полоска зари. Она быстро накалялась, краснея и растекаясь по горизонту. Верхушки деревьев, тронутые ветром, разметали голубизну неба. В домах открывались окна, и заспанные люди, недоумевая, разглядывали орудия, зарядные ящики, перебегавших по тротуарам военных.
Мятежники укрепились в Трехсвятительском переулке. Ночью им удалось обманом захватить, телеграф и объявить «всем, всем», что Совнарком арестован… При этом «левые» эсеры называли себя «правящей ныне партией».
Командование Красной Армии еще с вечера отдало приказ военкоматам и вооруженным силам о боевой готовности. Всюду были выставлены заставы, заняты мосты.
Первые винтовочные выстрелы слились с боем часов на Спасской башне Кремля, отсчитывавших шесть ударов. Войска наступали двумя колоннами: от Страстной площади и от Храма Спасителя, сжимая мятежников в зеленых кольцах бульваров. На Арбате стояли резервы, готовые в любую минуту выступить на помощь.
Но помощи не требовалось. Эсеровские заслоны отходили, ведя бестолковую пальбу из винтовок и не принимая боя. Фронт, растянувшийся от Чистых Прудов до Яузского бульвара, быстро сужался. Пули, тоненько попискивая, колупали штукатурку в стенах домов, звякали в окнах, поднимали серые фонтанчики пыли на отдохнувших за ночь булыжных мостовых, и в освежающей чистоте утреннего воздуха носились горьковатые запахи пороховых газов.
На бульваре круто развернулась конная батарея. Красноармейцы быстро снимали с передков и устанавливали зеленые трехдюймовки. Пожилой наводчик, вытянувшись, отдал Семенихину честь, а потом с упреком сказал усмехнувшемуся ездовому:
— Чего? Думаешь, если солдат не стал царскому офицеру и генералу козырять, то и нашему товарищу командиру эдак годится? Чударик!
Подвесив у пояса бутылкообразные гранаты и зажав в руке наган, Степан держался возле Семенихина, продвигавшегося с передовым подразделением. Ему нравился этот строгий, точно вылитый из крепкого сплава, черноусый храбрец, с которым люди шли в огонь. Нет, не силой командирской власти, а примером личного бесстрашия и вдохновенной преданности делу революции увлекал он бойцов на врага.
Степан заметил, как лица красноармейцев поворачивались навстречу командиру, иногда робкие и озадаченные, но чаще доверчиво-смелые. Многие из бойцов знали Антона Семенихина еще по Петрограду, слышали о его подпольной работе на Путиловце, сталкивались с ним в горячие дни Октября.
«Чем-то похож на Ваню Быстрова, — думал Степан, сравнивая Семенихина со своим закадычным другом. — Вот и разные люди, но закалка одна… Да, рабочая закалка!» Семенихин тоже часто поглядывал
