С Леней Кружневым все произошло значительно проще. Он подбросил на ладони прозрачную капсулу, заверил, что все будет в порядке, и полетел к Черному морю. Договорились, что Леня сам познакомится с Артеменко, но решающего шага без команды Юрия Петровича предпринимать не станет.
Найти Толика Зинича, напугать прошлым и заставить его сблизиться с Артеменко и компанией тоже большого труда не составляло.
Все было готово, когда произошла эта дурацкая история с машиной. Какой-то идиот, либо Леня, либо Володя, а может, и его девка, отвинтил гайки, другой идиот попал в ловушку, и произошла катастрофа. Не автомобильная, какое дело Юрию Петровичу до старой «Волги» и пьяного чучмека, – произошло крушение его гениального плана. В дополнение ко всему еще сыскарь из МУРа объявился, нет ему другого места и времени передохнуть от уголовщины. В эмвэдэвском санатории надо отпуск проводить, лечить надорванное в бессмысленной борьбе сердечко, проверять пульс, давление. Вдали от начальства можно махнуть бутылочку, сбегать налево и вернуться обновленным к своему любимому труду, получать мизерную зарплату и радоваться, когда поймал карманника или другого дебила-уголовника.
В общем, весь день Юрий Петрович пребывал в гневе и решал, как встретиться с Володей, который явно сбоил и выходил из-под контроля. Необходимо парня успокоить, снять мандраж и предложить конкретный ход. Ясно, что, будь яд не мгновенного действия, Володя уже угостил бы парня и не мучился угрызениями совести. Артеменко боится оказаться рядом с трупом и попасть в поле зрения милиции, и правильно боится. Однако необходимо историю кончать. Володя и Толик должны исчезнуть. В живых останется лишь псих Леня. Замаранный в убийстве, он будет молчать как рыба. Ему надо дать денег, но не единовременно, а определить содержание: хоть Леня и законченный псих, а сообразит, что лично заинтересован в здоровье Юрия Петровича. Личная заинтересованность – великое дело, даже власть предержащие и те в конце концов сообразили.
Спал он прекрасно, поднялся бодрым, жизнерадостным и тут же позвонил Зиничу.
– Слушаю, – глухим, словно из преисподней, голосом откликнулся Толик.
– И прекрасно, мальчик, – сказал Юрий Петрович, – станешь слушаться, будешь жить на свободе долго и красиво. Я говорю из Москвы…
– И черт с тобой, старый хрен, я уматываю, – зашептал Толик. – Тут совсем плохо стало, твой земляк копает, мне ждать нечего.
– У тебя здоровые инстинкты, мальчик, кому в зону хочется? Ты будешь сидеть тихо, кушать и пить в «Приморской», в той же компании, и получишь за это деньги. Завтра в восемь утра я тебе позвоню, если телефон не ответит, отобью соответствующую телеграмму. Пока в уголовном розыске товарищи зарплату получают, мне самому тебя искать недосуг. Ты меня понял?
– Ну? – прошептал Толик.
– Не слышу?
– Понял! Шучу я, нервы.
– У всех нервы, будь здоров. – Юрий Петрович положил трубку, тут же набрал номер Артеменко и, когда, тот ответил, сказал коротко: – Володя, жду тебя в одиннадцать у входа на Центральный рынок.
Ветер гнал тучи, торопился, словно извиняясь за опоздание, выглянуло солнце, улыбалось ласково и мягко. Люди высыпали из гостиниц, санаториев как по команде и, еще не веря, блаженно улыбались, глядя на небо. Большинство оделось празднично, ярко и, несмотря на свежий ветерок и непросохшие лужи, легко, совсем по-летнему. Лишь отдельные скептики с унылыми лицами не решились расстаться с плащами и зонтиками. Молодежь в фирменных джинсах, в белых брюках, как в Рио, в кроссовках, исключительно долговязая, не разберешь, какого пола. Пальмы, роняя тяжелые капли, поднимали листья к солнцу, благодарили за тепло и заблаговременно молили о пощаде, по многолетнему опыту зная, что дождь – плохо, но жара и пыль – еще хуже.
На набережной современные статуи воздевали к небу облупившиеся гипсовые руки, призывая гнев на головы своих создателей. Старинная скульптура была равнодушна к капризам погоды: потемневшая бронза позволяла людям понимающим любоваться своей патиной, а мрамор был равнодушен и холоден, его не волновала погода, мрамор пережил слишком многое.
Юрий Петрович тоже пережил достаточно, но хорошая погода его устраивала. Хотя он, как и легендарный предок, «не любил большого скопления честных людей в одном месте», тем не менее лучше затеряться в сомнительной компании, чем наслаждаться опасным одиночеством. Он перекинул пиджак через руку, ослабил узел галстука и прогуливался у «Приморской», поджидая своего лучшего ученика.
Юрий Петрович не проходил специальной подготовки и не был знаком с работой зарубежных спецслужб, однако не желал встречаться с Володей, если последний прибудет в сопровождении. За физкультурником наблюдали, могут интересоваться и Артеменко.
Володя вышел из гостиницы, был, как всегда, элегантен: кремовые брюки, ботинки в тон, фирменная белоснежная рубашка. Юрий Петрович смотрел на ученика с легкой завистью. Умен, осторожен, нежаден, жить умеет; очень жаль, что ему придется умереть так рано. Когда он, обогнув здание гостиницы, направился к центру, Юрий Петрович следом не пошел, а внимательно присматривался к окружающим. Ему повезло, к гостинице подъехало такси, высадило пассажиров. Юрий Петрович сел в машину, обогнал Артеменко на несколько кварталов, дал шоферу десятку и попросил подъехать к рынку через час. Он не подошел к Володе ни у входа, ни на самом рынке, приглядывался, выжидал; лишь когда Артеменко, купив цветы, направился назад к гостинице, Юрий Петрович пересек ему дорогу – сел за столик открытого кафе и заказал мороженое.
Володя сел рядом, тоже заказал мороженое, молчал, разглядывал проходивших мимо женщин.
– Наконец-то погода наладилась. – Юрий Петрович отметил, что ученик осунулся, под глазами тени, пальцы слегка дрожат. – Тебе надо позагорать, возраст проступает, пьешь наверняка.
Артеменко достал из заднего кармана фляжку, сделал несколько глотков.
– Сердишься. Я же тебя не контролирую, помочь хочу, потому и болтаюсь в городишке вторую неделю. Кто машину испортил?
– Раньше не знал, теперь думаю, что ты, – ответил Артеменко. – Сдается, я тебе больше мешаю, чем этот придурок.
– Ясное дело, я тебя в Москве не мог достать, надо за тысячу с лишним верст вывезти. Ты из-за своей девки по фазе двинулся. Не можешь сообразить, как заставить Зинича лекарство принять не в гостинице, а у себя дома, так и скажи. Спроси у старших, они тебе разумным советом помогут.
Гуров заснул, когда окно уже налилось полным светом. В семь его разбудил телефонный звонок.
– Нет, – сказал Отари. – Люди работали вечер и всю ночь, твой с зонтиком, видно, улетел. Зинич тоже никуда не бегал, к восьми отправился в санаторий.
– Собери ребят у себя дома, я через час приеду. – Гуров сел, ему казалось, что за левым ухом прилепили нечто постороннее и тяжелое, плечо ныло…
– Ты мне не веришь?
Гуров услышал в голосе майора обиду и разозлился:
– Как оперативника я тебя мало знаю. То, что могу сделать я, ты сделать не можешь.
– Нехорошо говоришь.
– Да, дорогой, я умру не от скромности. Ты втянул меня в историю, так что терпи, собери людей, приготовь мне кофе и жди.
Гуров брился, глядя на себя в зеркало, и пытался представить, каким был пятнадцать лет назад. Тоненький, стеснительный, интеллигентный мальчик с огромными синими глазами. Хорошо, блондинистый, седину почти не видно, глаза еще не выцвели, краснеть практически разучился. «Что со мной? – рассуждал он. – Совести меньше стало, а наглости прибавилось? Переродился в максималиста. Кратчайший путь к цели есть прямая, укладывай рельсы, катись, и неважно, если раздавил чье-то самолюбие. Ты стремишься совершить большое добро, и маленькое зло тебе простят?» Он критиковал себя, урезонивал и стыдил, и не замечал, что не становится добрее и снисходительнее, а добивается обратного результата, наливается упрямством и злостью. Почему Отари думает только о себе? Веришь – не веришь, что за детские игры? Вот пока мы выясняем отношения, прикончат человека, тогда и пофилософствуем всласть и коньячку выпьем.
Гуров надел костюм, белую рубашку с галстуком: для выполнения задуманного требовалось выглядеть
