ключ, и можешь ли гайку отвернуть? А ты сразу понял?
– Тоже мне, бином Ньютона! – фыркнул Кружнев. – Если бы гайки у «Волги» отвернул я, то прикинулся бы дурачком и нужный ключ среди инструментов не нашел, и силенку свою не демонстрировал, пукнул бы для видимости и сдался. Эх вы, сыщики, два и два сложить не можете.
– Это точно. – Гуров согласно кивнул.
Леонид Тимофеевич Кружнев был умненький дурачок, а если выразиться проще, то самонадеянный и самовлюбленный дурак. В тот момент, кроме милиции, только преступник знал, что колесо было свинчено. Невиновный человек никакой проверки заподозрить не мог.
– Хорошо, с ключом местные пинкертоны проверку затеяли, и ты ни при чем, – милостиво согласился Кружнев. – А мое алиби? Я отказался назвать женщину, у которой провел ночь. В это время ты к делу уже подключился. Так?
– Ну? – Гуров развел руками, словно извиняясь. – Я сотрудник милиции и не имею права остаться в стороне. – И с наигранным пафосом добавил: – Каждое преступление должно быть раскрыто.
Улыбка тронула тонкие губы Кружнева, он как-то исхитрился посмотреть на Гурова сверху вниз.
– Ну, Лев Иванович, голубчик, – он вздохнул, – скажи, какой преступник станет оберегать честь женщины и подвергать себя опасности? Ну, имей я отношение к происходящему, так сказал бы: находился, мол, ночью у Екатерины Ивановой, и точка. А раз я молчу, честь женщины защищаю, значит, не боюсь, потому как не виноват.
Гурову стало скучно. Кружнев, изображая из себя гроссмейстера, сам лез в матовую ситуацию. «Что же такое в твоей жизни было? – думал Гуров. – Что свело тебя с Лебедевым, почему ты людей ненавидишь и презираешь?»
– Конечно, не виноват, – повторил Гуров. – Задним умом все крепки.
– За столько лет работы, Лев Иванович, мог бы опыта поднабраться. – Кружнев, казалось, подрос, раздался в плечах. – Прости меня, грешного, потому и сердился, что полагал: ты быстренько разберешься.
«Был у тебя яд или не был? – думал Гуров. – Если был, то выбросил ты его или оставил? Если оставил, то где хранишь и как у тебя его отобрать? Как доказать твою вину, дело десятое, главное, чтобы ты больше ничего не натворил. Психопат-преступник! Человека в пропасть сбросил, мне чуть голову не проломил, – накручивал себя Гуров, но не только ненависти, даже злости к Кружневу не испытывал. – Чего же ты такой злой и глупый? Может, мне его пожалеть и по головке погладить? Но ведь если я его сейчас не приструню, придется отпускать. А если яд у него есть и спрятан? И он маленьким фюрером-победителем начнет по гостинице разгуливать? Очень не хочется раньше времени тебя в холодную воду кунать, замерзнуть можешь, да приходится».
Гуров знал, что при воссоздании событий преступления сильнее всего срабатывает какая-нибудь деталь, мелочь. Так Лебедева доконали розовые махровые гвоздики, да еще Гуров упомянул, что гвоздик было девять. Можно сказать, что семь или одиннадцать, неважно, главное, указать точное число.
– Вот работенка. – Гуров встал, потянулся, выпрямляя затекшую спину, подошел к кровати, заглянул под нее, затем открыл шкаф. Кеды стояли за шкафом, в углу. Гуров поднял их, внимательно оглядел. – Вымыл, – он бросил кеды к ногам Кружнева. – Ты так сердился на мою глупость, что ночью чуть было мне голову не проломил.
– Что? – Кружнев вскочил.
– Только без рук! – Гуров открыл дверь. – Ночью не проломил, днем оставь мою голову в покое.
– Беззаконие! Произвол! – Кружнев упал на стул. Как все глупые люди, он впадал из одной крайности в другую. Только что он глумился и поучал, сейчас, безвольно опустив плечи, плакал.
– Да видел я тебя, Кружнев, и узнал. – Гуров понял, что опасность миновала, и дверь закрыл. – А вот Таня тебя не видела. Если бы мы творили беззаконие, то сговорились бы, дали на тебя прямые показания, и сидел бы ты сейчас не здесь, а в изоляторе. А так я заявляю, что ты на меня напал, а ты отвечаешь, что мирно спал, очная ставка один на один, и ничего не доказывается. Потому я и молчу.
– Не мог ты меня видеть, не мог! Врешь! – бормотал Кружнев.
– Конечно, – согласился Гуров. – Ты нападал сзади, а я упал лицом вниз. Ты через меня перепрыгнул. Так?
Кружнев смотрел настороженно, понимая, что соглашаться нельзя, равносильно признанию. Гуров рассмеялся.
– Да не бойся ты, – Гуров по-простецки подмигнул. – Сейчас признаешься, у следователя отопрешься, какая разница? Ты, когда через меня перепрыгнул, то оскользнулся. Звезды яркие твою повернувшуюся морду и осветили.
Гуров точно знал, Кружнев не может вспомнить, как именно он поскользнулся и в какую сторону было повернуто его лицо.
– Ну, что? Жалеешь, что промазал? Дурак. Радоваться должен! И утром, у гостиницы, пошутил неудачно. Стоишь передо мной, а указываешь на шишку за моим ухом. Тебя, Кружнев, злость погубила.
Так оно и случилось: именно в тот момент, когда Кружнев злорадствовал, Гуров и понял, кто именно напал на него ночью. Кружнев придерживался последовательно одной и той же тактики, выпячивая себя, как бы подставляя, утверждал обратное: мол, раз я так открыто лезу на вас, значит, невиновен. Так он хвастался своей силой во дворе милиции, затем упирался на допросе, скрывая женщину, уверенный, что ее все равно найдут. И наконец, утром указал на шишку Гурова, наивно полагая, что кто-кто, а преступник такой жест себе позволить не может. Подобный трюк проходит раз, другой, но не до бесконечности же. Утром Гуров взглянул на указующий перст Кружнева и неожиданно увидел его по-новому.
Кружнев высветился полностью, в мельчайших деталях, и поступки его, казалось бы, непонятные и непредсказуемые, сразу уложились в логическую цепочку.
– Ладно, Кружнев. – Гуров посуровел. – О вашем ночном нападении я пока помолчу, а за разбившегося парня вы ответите.
– Не докажете. – Кружнев всхлипнул.
– Сами признаетесь, сами нам доказательства дадите. Катя Иванова поможет, вы рано ее списали, практически вы открылись перед ней. Это дело следователя, у меня к вам вопрос.
– Ну? – Кружнев смотрел обреченно.
– Здесь, в гостиничном номере, лучше находиться, чем сидеть в изоляторе?
– Лучше. – Кружнев согласно кивнул.
– Вот и ведите себя тихо, не вздумайте свою силу демонстрировать, – сказал Гуров и, не ожидая ответа, вышел в коридор.
– Товарищ подполковник, – к нему подошел сержант, – беда случилась.
– Что еще? – спросил раздраженно Гуров.
– У Отари Георгиевича отец умирает. Утром сообщили, а товарищ майор молчит, прикажите ему домой ехать.
Гуров вспомнил осунувшееся лицо Отари, черные провалы глаз, его апатию и замедленную речь.
– Я не могу приказывать, сержант. – Гуров помолчал. – Начальник отдела знает?
– Да наш… – сержант сказал несколько непонятных слов.
– Я поговорю со следователем прокуратуры. Ты с этого, – Гуров кивнул на дверь номера, – глаз не спускай.
– Так точно, товарищ подполковник!
Гуров сделал несколько шагов и тут же столкнулся с вышедшим из-за угла Отари.
– Что с отцом? – спросил Гуров. – Вызвали врача?
Отари поднял голову, посмотрел снизу вверх, и Гуров увидел в глазах майора не боль, а ненависть.
– У вас все в порядке, товарищ подполковник? Вы всех изобличили? Торопитесь, вас ждет прокуратура.
Гуров растерялся, неуверенно протянул руку, хотел товарища обнять. Отари шагнул в сторону, словно шарахнулся от заразного.
Артеменко сидел в кресле и курил. За столом следователь писал протокол допроса. В номере находился незнакомый Гурову мужчина лет пятидесяти в хорошо сшитом костюме, белой рубашке с галстуком, смотрелся парадно. Увидев Гурова, он подошел, протянул руку:
