болезнью под названием «сомнение». Особенность сей болезни заключалась п том, что с годами она не проходила, а наоборот, развивалась. Он беспрестанно сомневался в себе, в своей силе и выносливости, в своей воле, в своем проворстве и уме. Ему мнилось, что братья гораздо более него заслуживают прозываться манниганами; что их учение проходит более успешно; что они счастливы и спокойны, а он — нет; наконец, что их дальнейший путь совершенно ясен, п его — расплывчат.
Старец Исидор без слов понимал, что именно мучает младшего ученика. Прежде, очень много лет назад, он и сам был таким. Наверное, в нем и ныне сохранилось — уже не качеством, но памятью — то рвущее душу чувство сомнения. Зато он умел слышать других, ощущать их настроение и даже мгновенную мысль. «Почему я — Белка?» «Потому что ты — это я…» И совсем необязательно было произносить слова, ибо тот, так похожий на него в юности, и по глазам, и по жестам мог легко догадаться об ответе.
…Белка тяжело вздохнул. С каждым днем его тело обретало силу, а огонь в сердце разгорался все сильней. С каждым мигом заполнялась пустота внутри него, но — заполнялась отчаянием. Пока он не помнил всего, что произошло с ним и его братьями, существование его было бессмысленным, болезненным, но простым. Теперь же он стал бояться безумия. Он, который всегда считал Медведя и Льва истинными воинами, а себя — лишь подобием, жив. Они — нет. Все, о чем их предупреждал наставник, случилось… Только один Белка сумел избежать мгновенной смерти. Не для того ли, чтоб умереть медленно?
Он застонал, чувствуя, как тоска давит грудь его больнее каменной плиты. «Встань, Воин Белка, — опять послышался голос наставника. — Встань и возьми огонь в свое сердце…» Эхом последние слова старца Исидора звучали в ушах его, и чудился воину укор такой нелепой жизни, сомнению и желанию умереть.
Он стиснул зубы, напрягся и — камень медленно сдвинулся с его груди. Лишь на палец, но и это была победа.
— Прах и пепел! А тебе чего надо здесь?
Со смешанным чувством злости и облегчения Конан смотрел на тушу старого приятеля своего. Кумбар, потупившись, стоял в проеме двери, не решаясь войти, и на красной физиономии его было ясно написано отчаяние.
— О, варвар… — пробормотал он, толстыми короткими пальцами теребя полы щегольской бархатной куртки, уже покрытой слоем пыли за время пути. — Прости меня. Мое мужество… Оно… Оно подло изменило мне… Я не могу уснуть, поелику стыд мешает…
— Тьфу! — в сердцах сплюнул киммериец — из вежливости в самый угол комнаты, — Иди к себе, сайгад. Здесь ты лишний.
— Совсем? — Маленькие глазки Кумбара налились притворными слезами.
— Да!
Конан и на миг не подумал поверить царедворцу. После его наглой выходки у гор Ильбарс, где трусливый пес притворился убитым, после драки в таверне у северных врат Шангары, где тот же самый пес сиднем сидел на лавке вместо того, чтобы помочь спутнику. Поэтому сейчас он одарил его презрительным взглядом и, не желая больше тратить на такое дерьмо и мига своего времени, повернулся к Парминагалу.
— Скоро?
Шаман искоса поглядел на Кумбара. Выгнать варвара из комнаты ему не удалось, а теперь сюда еще явился его робкий приятель и тоже, кажется, намеревается остаться…
— Скоро. Я думаю, вам обоим лучше уйти.
— Проклятие! Я же сказал — не уйду!
Не стоит спорить. — Парминагал снова обрел спокойствие, хотя внутри его все так и тряслось от ужаса.
Он нисколько не лукавил, когда говорил, что не сможет защитить Конана от преследующих его мертвецов. Если б только он мог представить, что варвар окажется таким упрямцем и не пожелает удалиться в самый опасный момент, то, спасая его, пошел бы другим, более долгим, зато более надежным путем: свершил бы обряд, известный только шаманам высшей касты, обратил бы всех зомби в черных птиц и отправил обратно в Пунт, но, конечно, с другим адресом — их жертвой стал бы тот чернокожий колдунишка, что послал их на варвара.
Теперь было уже поздно. Он всего лишь заменил в их пустых башках образ Конана на свой — поменял ориентир и призвал к себе, будучи в полной уверенности, что сам с ними справится легко. Но для этого бывшая намеченная жертва должна была убраться восвояси, чего она делать не собиралась. Тут еще этот царедворец…
— А что случилось? — невинно вопросил Кумбар, глядя поочередно то на киммерийца, то на шамана.
— Не твое дело, — огрызнулся Конан.
— Вам пора уходить! — Парминагал едва удерживался, чтоб не сорваться и не выкинуть отсюда обоих хотя бы магией, если не понимают слов. Но — ему понравился огромный синеглазый северянин, без доли сомнения вступившийся за него в таверне. Он хотел стать его другом, ибо за годы странствий и одиночества научился ценить отвагу и честь. К разочарованию его, сии качества встречались в мире чрезвычайно редко, хотя он и не решился бы это утверждать: он сам всегда был склонен к уединению и товарища нарочно не искал. Но вот Конан нашелся сам, и Парминагал был этому рад. Увы, видно, удача не любила его — первого же в своей жизни друга ему приходилось сразу терять…
Он призвал на помощь всю свою волю, надеясь все-таки удалить из комнаты варвара (Кумбар и сам ушел бы за ним следом), но тут вдруг сердце его замерло, а кожа на кончиках пальцев начала зудеть… Это были верные признаки…
— Поздно, — хриплым шепотом сказал он, не поворачивая головы. — Теперь уже поздно…
Что поздно? — Кумбар совсем освоился в комнате шамана и даже попытался сесть в его единственное кресло, правда, тут же провалился и, нимало тем не смутясь, перешел на тахту. — Все… — прошептал Парминагал, зажигая маленький светильник и вставая между дверью и гостями.
Ночь была на исходе. Уже догорели и без того бывшие крошечными огарки свеч, а лунный свет почти не проникал сквозь заляпанное оконное стекло, так что шаман зажег лампу вовремя. Унылые желтые блики ее рассыпались по стенам и потолку, по лицам людей. В полной тишине прошло еще несколько длинных, как сама ночь, мгновений. Потом что-то брякнуло снаружи, и сразу затем дикий вопль потряс кабак, проникая во все его дыры и закоулки.
Один сайгад ничего не понял. Конан же и Парминагал одновременно вздрогнули, представляя, как разрывают зомби здешнего хозяина, что вздумал не пропустить их.
— Тш-ш-ш… — ответил на безмолвный вопрос Кумбара шаман. При этом головы он так и не повернул — спиной почувствовал страх и недоумение гостя.
Медленные размеренные шаги по коридору приближались. После того, как смолк крик хозяина, опять наступила тишина, и в ней каждый звук был подобен раскату землетрясения. Так и шаги: гулкие и тяжелые, они пускали эхо по этажам, а отголоски даже внутрь стен. Сначала Конану показалось, что преследователей двое, но потом он догадался, что гораздо больше — просто шли они в ногу, как солдаты на марше.
Он посмотрел на шамана, чеканный профиль которого в отблесках тусклого света казался вылепленным из желтой глины. Тот стоял, не двигаясь, и на вопросительный взгляд варвара лишь повел плечом, показывая, что понял его, но не может ответить.
Тогда Конан приготовился к бою. Подойдя к Парминагалу, он встал с ним рядом. В глотке у него пересохло, как после трех дней хождения по пустыне, а рукоять меча — наверное, бесполезного сейчас, но иного оружия он не ведал — была скользкой от пота. Расставив широко ножищи, выдвинув подбородок, варвар угрюмо взирал на дверь, ожидая непрошеных гостей. И гости явились.
Чернокожий гигант ростом с киммерийца возник п дверном проеме как привидение (впрочем, с некоторой натяжкой он и был привидением). Белая полотняная одежда, вся в потеках и пыли, висела на нем мешком.
Большие выкаченные глаза, глубокие, но совершенно пустые, слепо пошарили по комнате, не останавливаясь ни на окаменевшем от ужаса царедворце, ни на Конане; затем обнаружили шамана, что стоял ближе всех. Тупая и при жизни физиономия монстра пришла в движение. Нижняя губа его, отвисшая
