на…
– Надеюсь, ты знаешь, чего делаешь, – спокойно сказал Сергей Миронович, выслушав просьбу. – И что эта вся хренотень в конечном итоге сложится во что-то удобоваримое.
– Я тоже надеюсь, – не слишком-то уверенно пробормотал человек-рыба. И Юленьке подвинул свой телефон: – Давай, солнце, я записал номер. И если будет рыпаться, пригрози пойти к его жене.
Но Павел Ильич против ожиданий попыток избежать ответов не делал, более того, он говорил так ясно и четко, словно давно уже ожидал подобного звонка и именно этих, странных для Юленьки вопросов, которые шепотом подсказывал Илья.
А ответы удивили. Ответы удивили настолько, что Юленька окончательно перестала понимать происходящее. Но вот Илья, кажется, был вполне удовлетворен.
– Ну и что, объяснишь, что происходит? – громко спросила Дашка, в очередной раз чихнув. И именно в этот момент раздался звонок в дверь. Приехала Магда.
В отличие от многих, Семен Ильич был скорее исключением в том плане, что никогда не пытался маскировать сущность свою, он непостижимым образом умудрялся уживаться с нею. Он был не лишен обаяния, которое тем не менее нисколько не компенсировало мертвую хватку, из-за нее-то Данцеля за глаза называли Акулой.
Он и внешне походил на акулу: узкий скошенный лоб с тонкими ниточками блеклых бровей, что сливались по цвету с кожей, широкий вытянутый нос, короткая верхняя губа, обнажавшая и десны, и ровные красивые зубы. И в довершение облика – вялый подбородок, короткая шея, отчего кажется, будто лысоватая голова Семена Ильича является естественным продолжением туловища, по-рыбьи узкого, обтекаемого.
Акульими были и привычки: неспешное приближение, круги и замершая в ожидании атаки жертва, уже понимающая, что встречи не избежать, и парализованная этим пониманием. Но Семен Ильич не спешил, порой он позволял себе отойти, даруя иллюзию избавления, порой совершал бросок сразу…
Меня он съел в один глоток.
– Ах, милочка, такой женщине не идет одиночество… и ваш супруг все еще живет надеждой на возвращение… не стоит его дразнить.
Прикосновение холодных губ к руке, пальцы, щекочущие ладонь, выразительный взгляд и осознание неизбежности будущего, одноколейного, такого, в котором не останется жизни без Семена Ильича.
И снова свадьба. Всеобщее удивление выбором Данцеля, но тихое, почтительное – не приведи господи заметит и обидится. Новая квартира, чистота и позолота, музейный покой и, как ни странно, несколько лет спокойной жизни.
Стигийский пес Данцель не трогал своих.
– Понимаешь, милочка, в этом мире и так предостаточно грязи, чтобы еще и в дом тащить. Так делают глупцы…
Себя он считал умным, впрочем, он и был умным, иногда даже мудрым, а порой – пугающе наивным. Пожалуй, в то время я была счастлива. Да, не любя, не испытывая душевного трепета и дрожи, четко осознавая, что супруг мой – чудовище и сбежать от него вряд ли выйдет, но…
Но клетки бывают комфортны, а чудовища способны на человечность.
Именно Семен Ильич, которого я и после свадьбы продолжала называть по имени и отчеству, рассказал о стигийских псах, Гекате и Плети.
– Смотри, – он отвел меня в комнатку, которая обычно оставалась запертой, и ключ Данцель носил с собой. Пять квадратных метров. Мощные лампы и сейф в углу. Полки от пола до потолка, разделяющие пространство на множество ячеек разного размера. Предметы.
– Смотри, милая… – Данцель боком переступил высокий порог и подал руку. – Хорошо смотри…
На что? Собрание черепков? Краснота обожженной глины и редкие пятна белого и черного? Или нечто несуразное, похожее на комок изломанного, изжеванного металла. А вот нож на кривой рукояти, лезвие поточено до того, что выглядит кружевным.
– Это все настоящее, – шепотом сказал Семен Ильич, касаясь ближней полки, кончиками пальцев провел по дереву, но дотронуться до статуэтки – серый кусок мрамора, в котором угадывались очертания фигурки, – так и не решился.
– Вот, – наклонившись, он вытащил другую фигурку, столь же уродливую, сколь и притягательную. Три женщины, сросшиеся спинами, близнецы и отражения друг друга. – Геката!
Так я впервые услышала ее имя.
– Геката, владычица дорог и перекрестков, королева мертвых, безлунными ночами покидающая степи Гадеса, чтобы бродить по земле, вселяя ужас и порождая безумие. Стигийские псы и души умерших – вот ее свита.
Как он это говорил! С нежностью, с искренней верой, с любовью. Как он держал статуэтку, касаясь столь ласково, что я испытала неожиданный приступ ревности. К ней, к трехголовой богине, ушедшей в забвение вместе с остальными богами и героями древнего мира.
– Бежит стая по следу, и никому, будь то зверь, человек или даже бог, не уйти от них… только Геката властна над стаей, в ее руке сила, в ее руке плеть страстей человеческих. Была в ее… – вдруг оборвал рассказ Семен Ильич и, сунув статуэтку на место, поманил за собой, к зеленому кубу сейфа, что занимал весь угол комнаты. Он долго возился с шифром, потом с ключом, я ждала. Я не знала, что именно увижу, да и, признаться, в тот момент не понимала, зачем вообще нужна эта комната, эти черепки, эти сказки о забытых днях. Но вот дверца бесшумно отворилась, и Данцель, циничный Данцель, опасный Данцель, преклонил колени.
В его руках был футляр – черная кожа, перетянутая серебряными полосами, полметра в длину и сантиметров десять в высоту, и если бы не жесткие грани, то футляр можно было бы принять за тубу, в которых хранят картины.
– Иди сюда. Смотри.
Щелчок, скрип крохотных петель, удерживающих тяжелую крышку, алое бархатное нутро.
– Вот она, Плеть Гекаты!
Не плеть, а жезл, красно-медный, с натертой до блеска рукоятью и темно-зеленым навершием, которое на первый взгляд казалось хвостом змеи. Но нет, это не являлось змеей, хотя даже при приближении ощущение «рептильности» Данцелевой игрушки не исчезало. Однако это и вправду была плеть, выполненная в бронзе в мельчайших деталях.
– Ее сделали, чтобы держать, – Семен Ильич трепетно провел пальцами по змеевидному хвосту, повторяя каждый изгиб его, царапая ногтем мелкие зазубрины плетения, того, которое, вероятно, имела настоящая плеть. – Чтобы подчинять. И я теперь могу. Все стигийские псы покорны. Все!
– Сколько она стоит?
– Много, милая, много… она бесценна. Пока ты держишь ее в руках, ни одна собака не осмелится укусить тебя. Даже такая, как я.
Оскалился, рассмеялся, а я впервые, пожалуй, задумалась о тех, кто меня окружал. И позже, может, спустя месяц, может, два, я и пришла к мыслям о стигийских псах.
Так открылась истина.
Пыль, вот чем пахло в этой квартире – пылью и запустением. Тоской брошенного дома, в которую чуждыми, беспокойными нотами вплетались ароматы туалетной воды и одеколона, свежего хлеба и совсем немного – кофе.
Дверь открыла не Юленька, а давешний знакомый по предутреннему разговору мент. Как же его фамилия-то? Магда забыла. Ну да не столь важно, еще раз представится.
Но вместо того чтобы представиться, мент кивнул и, прижимая трубку к уху, промычал нечто нечленораздельное. Рукой махнул, приглашая войти. И Магда вошла, и вдохнула полной грудью запах пыли,
