тоски и заброшенности. А он, в свою очередь, разбудил убаюканную Рыцарем тьму внутри нее.
Следовало прийти сюда одной.
– Пустое место, – прошептал Петр за спиной. – Очень давно никто не жил. И даже когда жил, то очень- очень мало. Редко.
Галоши в углу и полураскрытый зонт, повисший летучей мышью на крючке. Такой же у него был, но не синий с желтым узором, а черный… и тумбочка под телефоном один в один.
Они нарочно позвали Магду сюда, чтобы сломать воспоминаниями. Они просчитались.
– Добрый день, какая встреча! – Дашка демонстративно спрятала руки за спину. – Не могу сказать, что радостная.
– Аналогично, – отозвалась Магда. – Приятно видеть, что в этой жизни хоть что-то не меняется. Привет, Юльчик. И вам доброго дня, товарищ убийца.
– Прекрати, – попросил Рыцарь. – Здравствуйте, я – Петр.
– Охрана, что ли? – Дашка с явным удивлением разглядывала Рыцаря, по лицу было видно – пытается сообразить, кто это такой и откуда взялся.
– Друг, – поправил Петр и, отодвинув один из стульев, сказал: – Я думаю, что мы все здесь собрались, чтобы поговорить и прояснить некоторые вопросы. А потому предлагаю этим и заняться. То есть сесть и поговорить. Тут даже стол круглый.
И кажется, это была не шутка. Круглый пыльный стол времен Камелота… А почему и нет? Хотя, конечно, больше на зал суда похоже, так и тянет крикнуть:
– Гражданин судья, товарищи присяжные, я не виновата!
А ведь и вправду не виновата. Ну или почти, самую малость.
Магда села, закинув ногу на ногу, заставила себя выпрямиться и расправить плечи. Помирать, так с музыкой.
– Ну, – Петр отодвинул второй стул, для рыжей. А Лядащева не изменилась, рыжая-горячая, сначала скажет, потом подумает. Но постарела, тут ничего не сделаешь, вон они, предательские морщинки вокруг глаз и на подбородке, щеки скоро поплывут, шея. Год-два и располнеет, обрюзгнет Лядащева, обабится.
Нет, плохие мысли, злые, темные. А темноту изгонять надо.
И Юленька села, не за стол – на диван, застланный красною дерюгой. На дерюге – бахрома, на бахроме – пыль.
Братец же Лядащевой, блекло-невыразительный, какой-то весь вымороженный, как филе хека в куске льда, напротив устроился, сверлит недружелюбным взглядом. Ну да, ему-то любить ее не за что. А никому здесь любить Магду не за что. Так уж вышло…
– Скажите, как так вышло, что вы не рассказали сестре о родстве? – это спросил он, рыбообразный, и усмехнулся этак нехорошо.
– А обязана была?
– О родстве? – переспросила Юленька, но на нее не обратили внимания. Ничего, это ведь хорошо, когда внимания не обращают, это безопасно.
– Не обязаны, но в свете того, что вы знали, но не сообщили, нынешняя ситуация выглядит двусмысленной.
А изъясняется-то как… его высочество бюрократ протокол зачитывает. Остается слушать и соглашаться. А лучше наоборот – отрицать. И посылать. И пусть уж будет так, как будет…
Но ладонь накрыла теплая рука Рыцаря. Тьма отступила.
– Вы ведь знали, верно? Когда? С самого начала?
– Да. С самого. Я когда сбежала, то… я ей позвонила, старухе, попросила о помощи. Я никогда никого не просила о помощи, я всегда сама справлялась, а тут… мне и вправду понадобилось. Встретились. Знаете, что она сказала? Нет? Сказала, что я слишком на нее похожа, на матушку мою, на Данцеля, чтобы меня в дом брать! Это недостаток!
Да, да, именно недостаток – это читалось в светлых, выцветших глазах Стефании, в брезгливо поджатых губах, в прорезанном морщинами и складками подбородке, что выпятился, совсем как у той, другой, безумной и тоже старой, несмотря на то что она была моложе Стефы.
– Меня в дом… приблудыша с улицы… испугалась, что генетика дурная. Так и сказала: родства отрицать не стану, но связываться с тобой не хочу.
– Она не могла, она не…
– Не такая? Ты, Юленька, это хотела сказать? Твоя замечательная бабушка не способна на подобную пакость? Боюсь, ты бы удивилась, узнав, на что она способна. Знаешь, это ведь она устроила меня в университет. А что, тебе помогала, почему б и мне не помочь? Наверное, надеялась, что мы слишком разные, да только вот одной крови оказались.
Я вообще думаю, что если бы она могла, она бы в разные университеты нас пристроила, а лучше – в разные города. Но, наверное, силенок не так и много осталось, последние резервы старушка использовала… – улыбаться и еще раз улыбаться. И пусть уже их, собравшихся слушать и судить, корежит.
– Зачем ты так?
– Затем! Да что ты вообще знаешь? Что ты понимаешь? – Магда сжала кулаки, стараясь успокоиться. Вдохнуть и выдохнуть, сосчитать до десяти, а может, и до ста, лучше всего – до тысячи или, чего уж там, просто заорать, вцепиться когтями в глаза Дашки-Дашеньки, что смотрит с брезгливостью и осуждением.
И Юленька хороша, лисичка-сестричка, белая-пушистая, невиновная-непричастная-обиженная. Ее Магда ненавидела, пожалуй, сильнее, чем всех прочих, вместе взятых. Ненавидела и просто так, и по причине, которую определила для себя давным-давно, еще когда только узнала о Юленькином существовании.
Нет, ненависть – чужая, ненависть – темнота, а Магде очень нужен свет, хотя бы глоток солнца.
– И чего я не понимаю? Может, объяснишь?
Объяснить? Этому? Или этой? Как объяснить, где слова найти, чтобы рассказать?
Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить…
Бил отец редко, но никогда нельзя было предсказать, что это случится. Что рука, потянувшаяся было к куску хлеба, вдруг обернется пощечиной. Или что, просто проходя мимо, спокойный, полностью погруженный в мысли, он вдруг развернется и ударит. Всегда резко, всегда метко, всегда больно и всегда без следов.
А старая карга знай себе смехом заходится.
– Иди к черту!
Юленька охнула, прикрыв рот ладошкой: преидиотский жест. У нее все идиотское: прическа, платья, жесты, манера говорить, растягивая слова, манера слушать, приоткрыв рот. И совсем они не похожи… не могут быть похожи! Нет в Магде ничего от этой сладкой дурочки.
– К черту иди, и ты, и она, и все…
– Магда, пожалуйста, успокойся, – голос Рыцаря-звездочета с трудом пробивается сквозь шум в ушах и тьму не разгоняет, напротив, та поднимается, окутывает, тянет за собою в бездну.
– Почему ты не сказала? Почему она не сказала? – леденцовый голосок, невинный взгляд, в котором и вправду видится удивление. Интересно, чем она удивлена? Неужто ждала, что ей и вправду расскажут? И как она себе это представляла? Раскрытые объятия, слезы на глазах и вопль:
– Здравствуй, сестра!
– Здравствуй, сестричка, – хмыкнула Магда, поддаваясь искушению. – Что, не ждала? И не догадывалась? И старуха ничего не сказала?
– Нет.
– Ну надо же… я ж говорила, боялась она. И было чего… сумасшедших все боятся. Даже я. Особенно я. И Стефа тоже думала, что раз дочурка ее, наша с тобой мамашка, безумна, то и я тоже. Обидно. Нет, я, конечно, не ожидала, что она сразу признает, но чтоб так… в штыки… за шкирку и вон… обидно, сестричка, ты не представляешь, до чего обидно. Кто нас поделил? Почему решили кого кому? Я у Стефы спросила, и знаешь, что она ответила? Ты – светлая! Вот в чем причина! Ты – светлая, а я – темная! Брюнетка, значит!
