шаг. Пожалуй, случись ему ударить меня, случись пригрозить, я бы отдала Плеть.
Не решился.
А в восемьдесят четвертом вернулась Ксюха.
Звонок в дверь – ненавижу поздние визиты. Шлепанье босых ног – Саныч не носил ни тапок, ни даже носков, и ведь не мерз же, сволочь этакая. Скрип двери. И бормотание. На него я и вышла.
– Привет, мамаша! – Ксюха стояла, прислонившись к косяку. Кажется, она была пьяна. Кажется, я тогда испугалась, что она решит остаться. Кажется, я не нашлась, что сказать.
– О, вижу, рада! Прям– таки плещешь счастьем! – Ксюха заржала и, пнув принесенный с собой деревянный ящик, из тех, в которых овощи на рынках держат, заявила: – А ты, смотрю, времени не теряешь! Как переходящее знамя, из одних рук в другие!
Саныч отступил. Саныч как-то сразу признал Ксюхину силу, доставшуюся ей в наследство от Данцеля, и, поджав хвост, ретировался. Готова поклясться, что дальше приоткрытой двери в комнату он не ушел: сел, вытянул тощую шею, приник к щели, вылавливая каждое слово.
Саныч – он тихушник.
А Ксюха – стигийка. Да, тогда я поняла, что среди этого племени встречаются и твари женского полу.
– Так что, мамаша, не рада?
Нет, нисколько. Я смотрела на нее и удивлялась тому, сколь мало она изменилась. Волосы вот обрезала, коротко, неровно. И голову не мыла давно, и вообще несет от нее подворотней да псиной, а взгляд безумный.
– Ладно, я ненадолго, проверить, как ты тут. Папа велел заботиться. Я позабочусь, – Ксюха достала сигарету и, сунув в рот, буркнула: – Пошли, что ли, чаем напоишь. Поговорим.
Коробка вдруг запищала, замяукала, но Ксюха снова отвесила пинок:
– Не обращай внимания. Обождет.
И снова я не решилась перечить. Мы сидели на кухне, пили чай, Ксюха курила, зажигая одну сигарету за другой, и рассказывала. Точнее, вряд ли она собиралась действительно делиться со мной страхами своими или надеждами, вряд ли ставила целью ввести меня в курс дел, она просто сообщала факты, исполняя некогда данное Данцелю обещание.
– Ты слабая. Ты всегда слабой была. Тенью по квартире бродишь, молчишь, молчишь постоянно… и даже когда заговариваешь, то голос этакий, извиняющийся… и злость берет, прямо сил нету.
Выдох, сиреневый едкий дым по бескровным Ксюхиным губам, по бледным щекам, по утиному носу, над которым срослись густые брови. Дым путается в ресницах, подчеркивая синевой и без того синюшные круги под Ксюхиными глазами, дым сползает по шее за воротник мужской рубашки. Пуговица оторвана, и с обратной стороны, там, где воротник отстает от шеи, видна темная полоска грязи.
– Папа говорил, что сильная рядом с ним не выжила бы. Не знаю. Главное, что я – как он. Почти как он. Хотела бы совсем, да только сил нет. Это из-за тебя! Твоя кровь! Его говорит – делай так, и я не могу иначе! А была бы ты сильной, я бы остановилась. Что, думаешь, по кайфу бродяжкой? Кому мой французский нужен, а? Рожей я не вышла, чтоб с иностранцами болтать, им не язык нужен…
Тощие запястья с рыхлой кожей, словно разбухшей от долгого контакта с водой. Красные узлы суставов, темные мозоли и свежие, розовые еще шрамы.
– Оставайся, – предложила я.
– Нет. Не могу. Зовет. Я пыталась. Я нашла с кем остановиться, думала – сумею. Думала, чтоб как все… приеду с мужем… он хороший человек, да только я не по зубам. Не по силе.
Слезы? Нет, не умеют стигийские псы плакать, воют только, и то от бессилия.
– Я думала, что люблю. Еще тогда думала. И он тоже. А не вышло… – сигарета падает на пол, и Ксюха наступает на нее, давит каблуком, зло, точно вымещая злость. – В общем, мамаша, дело такое…
Дело лежало в деревянном ящике, в газетах и тряпье, небрежно замотанное, раскрасневшееся от долгого плача и обессилевшее. У дела был выпуклый младенческий лобик, пухлые щеки с плотной коркой коросты, загноившиеся глаза и цепкие пальчики, побелевшие от холода.
– Эту Юлькой назвала, – бросила Ксюха, подвигая ящик ногой. – На. Я ж убью ее. Если раньше хоть как-то могла, то теперь… и ему она без надобности. Мешает. А мы не любим, когда что-то мешает.
Ксюха тоже знала про стигийцев, Данцель небось рассказал. И Ксюха боялась этого знания, только сейчас я поняла, что именно страх заставлял ее бежать, гнал из дому, требуя следовать Данцелевому правилу – своих не кусают.
Я была своя. И Юленька в ящике тоже.
– Ты ее не бросишь, – это был не вопрос, но утверждение, а я все равно ответила:
– Не брошу.
– Знаю. И не собакой вырасти, человеком пусть будет. Человеком жить проще.
И снова слабо взвизгнули петли, хлопнула дверь, зашоркали босые подошвы Саныча, который решился-таки выглянуть из укрытия, заскулил ребенок.
Это была наша последняя с Ксюхой встреча. Наверное, к счастью. А двумя годами позже я убила Саныча.
Магда пришла в себя сразу, словно и не было приступа. Она открыла глаза, поразившись тому, что потолок пожелтел и треснул возле люстры, что в углах пыль и паутина, что воздух странно пахнет и вообще место незнакомое.
Следом память, расслабленная, чужая пока еще, подсказала, что находится Магда не дома, а… где?
– Ну вот, очнулась. Давно с тобой такое? – холодная рука на лбу, и чужое дыхание в ухо. Дыхание, в отличие от руки, горячее, обжигающее, щекотное очень. – Почему не предупредила, а? Лежи, тебе нельзя нервничать. И прости, что заставил.
Хорошо. Просто хорошо вот так лежать и думать, что о тебе заботятся. И не думать о причинах этой заботы. И о том, что спровоцировало приступ. И о том, что если приступы участились, значит, она, Магда, все-таки сходит с ума.
От судьбы не убежишь. Кажется, это она произнесла вслух.
– Ты просто не пробовала по-настоящему, – сказал Звездочет-рыцарь, который ко всему и Лекарем оказался. Ценное знакомство, только вот не вписывающееся в старые, некогда разработанные и привычные ранги ценностей.
– Ты от людей бегала, а не от судьбы, а люди, они к судьбе отношения не имеют, – продолжал поучать Петр. И выходило у него просто и не обидно. И так, что Магда почти готова была согласиться и, если уж так надо, измениться.
Только бы руку не убирал.
– Уйдем отсюда, – попросила Магда, стыдясь просьбы.
– Нет.
– Почему?
– Потому что если ты уйдешь, то ничего не изменится. А тебе нужны перемены. По-настоящему нужны.
Кто бы спорил. Магда, собравшись с духом, убрала руку и, сев на кровати – на чужой, пыльной кровати, – закрыла лицо руками. Вдохнуть и выдохнуть. Спросить.
– Остальные где?
Главное, где Юля-Юленька. Бьется в истерике? Или рыдает? А какая разница-то, Магде от этого не
