напоминают ей, как она бледна и какие синяки у нее под глазами.
Она знает, что постарела на десять лет, что всех смущает своим видом. Никто не осмеливается заговорить с ней как прежде. При ней остерегаются шутить. Смех смолкает при ее приближении. Матери незаметно отворачиваются от нее в суеверном страхе, что въевшееся в ее образ отчаяние может оказаться заразительным.
Арлетт одинока. Рядом ее подруги, они сочувствуют ей, пытаются постичь всю глубину ее страдания. Но постичь это невозможно. Надо жить. Она все преодолеет. Она хочет жить. Но надо, чтобы прошло время.
Мне хотелось сказать Арлетт, до какой степени я ощущаю себя одновременно и близкой ей, и далекой от нее. Но я боюсь, что неловкие мои слова могут быть неправильно поняты ею, что они могут не смягчить ее горе, а наоборот, оживят в ее памяти то, что она хочет похоронить. Я чувствую себя с ней неловко. Я переживаю ее горе, которое делается и моим. И я молчу, не в силах помочь ей, не зная, как себя с ней вести. Я профсоюзная активистка. Тщусь перестроить мир, а даже не способна сказать подруге, что страдаю вместе с ней. Я сама себе противна.
Чересчур уж много несчастий. Только и слышишь: рак, авария, самоубийство. Всегда находится кого оплакивать. От этих трагических историй не знаешь, куда бежать. Для меня они кончаются мигренью. Постоянные страдания угнетают меня, я не способна уповать на судьбу или верить в бога. «Не хочу больше слушать о смертях».
Во время перерыва женщины читают в газете страничку происшествий. Потом болтают о чем придется, невозможно ведь беспрестанно сокрушаться.
— В полдень пойду в кооператив — куплю комплект постельного белья. Мне хочется, чтобы простыни были в цветочек.
— В кооперативе простыни чехлами?
— Да, простыни-чехлы очень практичны, не так мнутся и утром быстрее застилаешь постели.
— А я не люблю простынь-чехлов. На постели ничего, а в шкафу очень некрасиво. Никогда не сложишь их как следует, сколько ни разглаживай. Нет, простыни-чехлы — это неаккуратно, я их больше не покупаю.
— Даже для парня?
— Для парня-то я покупаю, он волчком вертится всю ночь. Потом, в его шкафу может и не быть безукоризненного порядка. Он же мальчишка.
— А у тебя, Маривон, есть простыни-чехлы?
Я отрываюсь от стакана вина.
— Что?
— Спишь, что ли? Мы говорим о простынях-чехлах, ты как к ним относишься?
— Ну, по мне — лишь бы постель для спанья была, а на остальное плевать!
В столовую входит работница из другого цеха.
— Ну и ну! Видала, как ее разнесло, эту бабу?
— Еще бы, дурочка, она же беременна.
— Нашла чем удивить, и все же нельзя так распускаться. Я бы ни за что не позволила себе так растолстеть. Помяни мое слово, ей придется потом здорово помучиться, чтобы похудеть.
— Не обязательно, посмотри на меня, во время беременности я прибавила шестнадцать кило. Бочка, да и только. Ну и что, за короткий срок и без всякого режима все потеряла.
— Не все люди одинаковы, есть и такие, кому никогда уже не похудеть.
— Уверена, что эта растолстела по меньшей мере на десять кило, а ведь она только на шестом месяце.
— Вовсе не на шестом, а на седьмом, она должна разродиться одновременно с моей невесткой, которая работает на кранах для ванн.
— Спорим: я утверждаю, что она на шестом. Она еще не проходит курс по деторождению.
— Хотите, я у нее самой спрошу? Слабо?
И так ежедневно утром и в перерыв. Четверть часа на болтовню. Часто и шутят… Мне бы хотелось, однако, чтобы говорили не только о блеске полов или пахнущем лавандой белье. Ведь можно бы и мечтами своими поделиться, и страхами, но никто не решается начать. Мы плохо знаем друг друга.
Бывают дни, когда, откровенно говоря, и с заводскими подружками — дикая скучища.
Что за коварство: не успела сбежать, а мысленно опять уже там.
Мне хорошо. Я — в тепле, натянула одеяло до самых глаз. Опускаю веки и прислушиваюсь к биению сердца. Мое тело слилось с простынями, кроватью, всей комнатой в целом. Мое тело — теплый континент, по которому бродит неуживчивая душа. Я прислушиваюсь к шепотам своего тела. Обследую его неторопливо. Плыву по его рекам и постепенно осваиваю эту страну. Ни городов, ни местных жителей в этом неизведанном краю. Рука моя — случайно обнаруженная пирога — оказывается на бедре. Я одна. Мои движения подчиняются току моей крови. Я спрятала свой кинжал чеканного серебра под подушку, чтоб было чем защищаться от диких зверей и точить карандаш. Задерживаюсь на волосистом пригорке, почти незнакомом. Солнце заходит за деревья, и оно столь горячо, что они всякий раз воспламеняются. Мне бы надо узнать побольше. Рука моя прикасается к груди. С трудом пробиваюсь по этой пересеченной местности, труднопроходимой, изобилующей западнями.
Внезапно подхваченная волной нежности, я попадаю в удивительный морской прилив. Во мне и вокруг меня огромный водный мир, порождающий жизнь. Иногда вода внезапно поднимается, замирает и столь же быстро отливает неведомо куда, и я как идиотка барахтаюсь на суше. Я обязательно должна воспользоваться высоким приливом, чтобы возможно дальше продвинуться, но течения непрестанно вливающихся рек швыряют меня то в одну сторону, то в другую, и я не в состоянии управлять своей утлой пирогой.
Птица-плод носится по воздуху и спускается на меня. Беспокоит ее голова — птица, по-видимому, слепа. Вот сейчас она наткнется на меня. Я не в состоянии лавировать из-за уносящего меня течения. Кричу: «Осторожней!» Она останавливает свой полет. Гнусавый голос произносит: «Ах, простите, я такой рассеянный, опять забыл оглядеться, прежде чем лететь через реку». Она тотчас улетает, а я вздыхаю облегченно. Слежу за ее полетом, водя взглядом по белому потолку.
Веки у меня приоткрыты. Пора гасить свет.
Глава четвертая
За шторами брезжит рассвет цвета кофе с молоком. Темнота приобретает бежеватые тона.
«Опять уснули. Опоздаем, Маривон, вставай!» Вставать всегда тяжело, но утром в понедельник — хуже всего. «Нервы сдали», — говорят женщины. Чувствуешь себя еще более усталой, чем во все остальные дни недели. Ноги подкашиваются при мысли о том, что еще одна каторжная неделя началась. Хотелось бы впасть в вечную спячку.
Воскресным вечером никак не можешь вовремя улечься. Крутишься по дому, подбираешь то одно, то другое, подготавливаешь синие рабочие комбинезоны, собираешь однофранковые монеты для автомата с газировкой. Машинально смотришь воскресную белиберду по телику, все ради того, чтобы не думать: завтра понедельник, а когда, проклиная это куцее воскресенье, все же уляжешься, понимаешь, что вовсе и не прожила никакого воскресенья.
Входя на завод, рабочие выглядят еще бледнее обычного, головы понуро опущены, спины согнуты, подготовлены ко всем ударам.
Иногда я вхожу задом наперед, чтобы насмешить товарок. Смеются, но какое уж там веселье!
Ворча открываю глаза. Готова все разнести к чертовой матери.
Однако я не дома.
Будильник не звонил. Будильника вообще нет. Я сбежала от надзора. Могу потянуться и опять уснуть. Счастье.
Я не услышу, как каждое утро, дребезжанья стекол, когда грузовики мчатся по улице к порту. Одни
