лишь морские птицы нарушают тишину. Серые и серебристые чайки, бретонские глупыши, длиннобелые тупики и другие морские птицы возвещают разнообразными криками о своем пробуждении. Я вслушиваюсь. Вновь обретаю звуки, но это не грохот машин, не местное радио, только усиливающее утреннюю апатию.
Оказывается, я оглохла, сама того не ведая.
На заводе тоже есть животные, но их не слышно. Иногда это кошка, преследующая мышь среди груд картона, иногда таракан, скользящий по канализационным трубам, иногда змея, проползшая в приоткрытую дверь и спрятавшаяся под плинтусом. А иногда увидишь божью коровку в красной шапочке, прогуливающуюся по контейнеру. Но тем, кто работает в металлургии, некогда изучать нравы животных, дай бог самим как-нибудь приспособиться.
Правда, к шуму машин в конце концов привыкаешь, но хотя его одного достаточно, чтобы окончательно отупеть, мы начинаем еще и горланить изо всей мочи, стучать инструментами по контейнерам, по конвейеру. Разряжаем нервное напряжение этим необязательным грохотом. Обнаженные нервы повинны в этих импровизированных концертах, в которых находит себе выход гнев. Они не могут ускользнуть от внимания начальника цеха, однако он не вмешивается из страха, как бы это неистовство не обернулось против него. К тому же он не играет ни на одном инструменте и, возможно, завидует этой коллективной музыке. Все чувствуют себя несколько потерянно, когда достигнув накала, звуки голосов становятся тише и какофония прекращается. До новой вспышки. Каждый возвращается к обычному ритму работы, и скрежет металла наполняет цех.
Предметы и те приобретают иногда несвойственное им назначение. Тележка на колесах становится самокатом, мусорная урна — вместилищем для литра красного вина, металлическая корзина превращается в сиденье, а кусок картона — в скатерть, на которой можно перекусить. Устраивают полулегальные столовки по углам цеха, пируя в пыли перед началом отпуска.
Просыпаюсь еще позднее, сама, Дневной свет уже отвоевал себе всю комнату. Мне больше не хочется спать. Привыкнув вставать чуть свет и из-за работы, и из-за малыша, который просыпается рано, я не способна подолгу спать по утрам. Мне хочется горячего кофе с рогаликами, и я без сожаления напяливаю на себя свою одежонку.
Дверь я приоткрываю медленно, стараясь не произвести шума, — она не скрипит. Оглядываю коридор. Боюсь появления вчерашнего приставалы с его гнусной улыбочкой. Едва дышу, чтобы не дать страху завладеть собой. Пробегаю по коридору и, не замедляя бега, спускаюсь по лестнице. Не оглядываюсь — из боязни увидеть преследователя, которого я так боюсь. Никого не повстречала. Даже хозяйки.
А что, если произошла катастрофа и я единственная, кто выжил в этой гостинице? Что, если весь город покинут по тревоге или взлетел на воздух, а я все проспала? Что, если весь мир уже обратился в развалины и кладбищенское безлюдье? Что, если я — единственная, кто уцелел, а вся цивилизация поглощена каким-то разрушительным злом? Возможно, совершена плохо кончившаяся атомная «экскурсия», из которой никто не вернулся.
Я иду по ватным облакам, масса крючковатых атомов, извиваясь, крутится вокруг меня. Чувствую, что перевоплощаюсь. Зеленые волдыри лопаются на моих руках. Волосы распустились. Сердце бешено стучит в моей металлической груди.
Ресторан тоже пуст. Нет, в уголке притулился официант. Я вешаю свою куртку и радиоактивное воображение на вешалку. Для первого завтрака накрыты два столика — мой и парочки, к разговору которой я вчера прислушивалась.
Я усаживаюсь. Подходит официант, приветливо спрашивает:
— Хорошо выспались?
— Да, спасибо.
— Кофе?
— С молоком, пожалуйста.
— Рогалики?
— Да, мсье.
Он не произносит больше одного слова зараз: явно бережет силы до пенсии.
Набрасываюсь на еду. Переживания всегда вызывают у меня аппетит. Да и вообще я всегда голодна: от этого особенно страдают мои бедра. За вчерашним своим столиком завтракает та же парочка. Мне хочется с кем-нибудь поболтать. Жана Франсуа нет как нет.
Поднимаюсь.
— Здравствуйте, простите за беспокойство, мне захотелось сказать вам, что вчера вы меня спасли от изнасилования.
Я им мешаю. У них озадаченный вид.
— Да, вчера вечером, когда вы выходили из ресторана, я изо всех сил боролась с приставшим ко мне негодяем.
Они вежливо улыбаются. Смущены. Я торчу перед ними как столб. Жду, чтобы они заговорили. Он неуверенно произносит:
— Наше вмешательство было невольным, тем приятнее, если мы вам помогли, даже не подозревая об этом.
Я перебиваю:
— Вы на отдыхе?
Разумеется, они отдыхают: министерство просвещения щедро в отношении отпусков. Я тоже в отпуске. И вдруг огорошиваю их:
— Я работница.
Они этого не ожидали. Если они будут так меня разглядывать, я скажу им, что кормить животных воспрещается. Можно подумать, что для них рабочие существуют только в речах. Изучают, так сказать, их чаяния, историческое предназначение по книгам, но никогда не встречались лично. Да умеют ли рабочие говорить-то? Вот в чем вопрос.
У него, видно, и голос пропал, так ему меня жалко. Он выдавливает:
— Ясно.
Возможно, ему привиделось, как я с утра до вечера надрываюсь в преисподней огня и металла и, выбравшись с завода, тащусь к бедной семье в жалкую, развалившуюся лачугу, полную тараканов.
Прямо мания какая-то. Он начинает говорить медленно, отчеканивая каждый слог, чтобы я смогла понять его. Он принимает меня за тупицу: ведь столько наслышался да и сам говорил, что положение рабочих невыносимо тяжелое и что пролетарии обездолены и оглуплены потребительским капиталистическим миром.
— Вы работаете на птичьей бойне?
Он знает географию своего района. Здесь действительно есть птичьи бойни.
— Нет, в металлургии.
Я тоже чеканю каждый слог и испытываю гордость от своего curriculum vitae.[2] Я-то, по крайней мере, произвожу материальные ценности и знаю изнанку потребительства.
Удивление сменяется у него чувством неловкости. Для него металлурги — это те, что работают на заводах «Рено»: огромные, волосатые ручищи, квадратные рожи, чуточку бычьи, — они обычно следят за порядком на первомайских демонстрациях ВКТ.[3]
Глядя на меня, он начинает косить. Не очень-то хороши у него глаза. Девица молчит и находит, вероятно, что я навязчива. Она липнет к своему милому, как нить сыра к макаронине.
Я резко бросаю:
— Ну ладно, до свиданья!
Хорошо бы вот так неожиданно встретить Жана Франсуа и сказать ему, что он вовсе не пленил меня своим адвокатством белоручки в пользу бедных.
Ловлю свое отражение в зеркале. Видик у меня не для свиданий. Надо привести себя в порядок. Пойду к парикмахеру. Хоть прическу изменю, если не удастся изменить ничего существенного.
Выхожу, на улице холодно. Пронзительный холод, от него даже груди затвердевают. Скоро выпадет
