И мамка ее очень опечалится, и тетя Зоя, и подруги, и учителя! Ведь она их всех так любит, и они ее... Господи, пусть она еще побудет с нами! Она ведь как маяк. При ее свете так хочется жить и всех любить... Господи, я обещаю, что если Пятница выздоровеет, я признаюсь ей в том, что обернулся тогда на нее на болоте... Я ничего больше не буду от нее утаивать, никогда не буду ее огорчать и обижать. Да и никого не буду... Я постараюсь быть ее достойным! Я приду в церковь, Господи! Ведь ты меня слышишь, правда? Теперь я буду стремиться побеждать самого себя, бороться с грехами и слабостями. Хватит быть Георгием Толстым, хочу стать Победоносцем! Чтобы Пашка могла порадоваться за меня! Я начинаю новую жизнь, только бы вот нам вместе выбраться теперь из этого леса... Ты обвенчал нас, Господи, таких разных и непонятных друг для друга, и я теперь ни за что не предам моей Пятницы! Она будет мне лучшим другом, если только этого захочет... Господи, пусть же она еще побудет с нами... — я утер слезы и пот.
Сияние на сосне погасло, так как луна уже переместилась в другое место на небосклоне. Тогда я стал кричать звездам:
— Святая Параскева, помоги своей Прасковье! Ведь она так любит тебя и уважает! Ты для нее идеал! Ты такая славная, такая сильная и добрая! Ты же помогаешь больным детям, утешаешь души и тела... Помоги моей Пятнице. Она такая хорошая, но умирает! Она не должна погибнуть, не должна, слышишь! — и вдруг по небу промелькнула звездочка и упала куда-то в мрачные болота... Я продолжал. — Святой Георгий! Ты же Победитель! Я тоже всегда стремился к победам, хоть никогда тебя и не знал. Ты смог покорить такого злого дракона! Я, благодаря Пашке, узнал твою жизнь и твои подвиги. Я теперь хочу подражать тебе, чтобы достойно носить свое имя! Помоги мне, святой Георгий, порази эту невидимую болезнь, отнимающую у меня такую прекрасную девочку, как змей-дракон, пытавшийся съесть царскую дочь. Не оставь нас, Георгий Славный...
Вот так я и молился своей первой в жизни неопытной молитвой и был почему-то уверен, что Небо меня слышит! Сколько прошло времени, не знаю — я утратил все чувства. Умирающая Пашка и ее остекленевшие глаза стояли передо мной, и я, не жалея сил, продолжал просить Бога и Его верных святых и ангелов спасти девочку. Но силы мои вдруг окончательно иссякли: кошмарная ночь в поселке, бессонная ночь в каменном ледяном мешке, огромное физическое и моральное напряжение последних дней и эта третья бессонная ночь сделали свое дело. Я внезапно почувствовал, что от волнения и какой-то жуткой тоски, от усталости и безысходности я теряю сознание. Все для меня померкло — и луна, и свет звезд, и лес... Последнее, что я услышал, так это свой голос, произнесший: «Как же я теперь один без нее-то... Как же без нее... Господи?!» И упал лицом в мокрую траву... Больше я уже ничего не видел, ничего не слышал, не чувствовал, не говорил, не желал, не думал... Будто я умер сам вместо Пашки и растворился среди этого бескрайнего и безмолвного океана природы, снова вернувшись в землю, из которой Господь создал меня как человека. Совершенно обессиленный, я лежал в траве в каком-то полузабытьи. Спал ли я, находился ли в глубоком обмороке или просто от чудовищной усталости уже не мог шевелить языком и всеми мышцами своего тела... Не знаю. Никогда еще ничего подобного со мной не происходило. И как долго длилось это мое состояние, тоже затрудняюсь сказать. Наверное, тоже немалое время... А над тайгой все бушевала бархатная, ароматная, светлая августовская ночь. Последняя ночь моей прежней жизни! Я знал, что с рассветом все у меня изменится, и я сам стану уже не таким, как раньше. Я должен буду проснуться другим человеком. Но тогда я очень не желал пробуждаться... Мне так жутко не хотелось входить в новый светлый и радостный день одному, без моей привычной уже, чудесной Пятницы. И увидеть ее мертвой я так не хотел... больше всего на свете! Поэтому я просто лежал, растворившись у подножия могучих шершавых сосен, и упорно не желал вновь появляться в этом мире, ставшем вдруг сразу каким-то чужим и холодным...
ВОТ И ОКОНЧИЛОСЬ ВСЕ...
...Печальная похоронная процессия медленно двигалась за околицей к старому сельскому кладбищу, видневшемуся на туманном пригорке. За спинами людей среди можжевеловых кустов просматривались серые с плоскими крышами двухэтажки рабочего поселка.
Я стоял на обочине неширокой пыльной грунтовой дороги, облокотившись одной рукой на ствол рябины, грустно шелестящей листвой, и смотрел, не мигая, на душераздирающее зрелище. Слезы катились по моим щекам, но я этого не замечал... Первым шел батюшка в черной ризе с большим серебряным крестом на груди. Он напевал что-то очень грустное и помахивал бронзовым кадилом, источавшим сильные ароматы смолы и хвои. Следом шли двое: молодой офицер в хаки и прекрасная девушка в бело-голубом одеянии. Они держали друг друга за руки, и лица их были такие светлые, будто все происходящее их вовсе не беспокоило. За ними двигались четверо крепких парней в черном с белыми повязками на рукавах. Они несли гроб, отделанный бирюзовым шелком с кружевною оторочкою. И в этом гробу лежал кто-то очень красивый и желанный, усыпанный белыми и розовыми лепестками цветов. Я не мог разглядеть лица покойного, но знал — это она, Пашка... Далее брели тетя Зоя, тетя Клава, мои родители, худенькая невысокая женщина, похожая на Пашу, наверное, ее мамка... Тут же были Пашкины учителя, подружки, одноклассники, соседи, еще какие-то люди... Всего около пятидесяти человек. Следом тащился небольшой открытый грузовичок. На нем стояли крест, крышка от гроба, венки и магнитофон с колонками, из которых лилось: «Девушка Прасковья из Подмосковья и плачет, и плачет...» Когда процессия прошла рядом, и я уже было хотел примкнуть к ней, вдруг кто-то беззвучно подбежал сзади и быстро закрыл мне глаза ладонями. Я вздрогнул, но рук этих не отнял. Что я мог сказать? Кто бы это мог быть? Ведь эти ладошки, такие теплые и нежные, я не спутал бы теперь ни с какими другими! Но возможно ли такое?! Пашка... Определенно, это была она! Но ведь этого же не может быть! Я нерешительно произнес:
— Паша?!
Пальцы сразу же разомкнулись, и я, обернувшись, увидел... да-да, ее, мою славную Пятницу!
— Пашка, ты?! Живая?! —
