больше года. Хотя они еще были под впечатлением недавнего боя, им стало как-то не по себе при виде этого пожелтевшего лица. Один глаз Кауконена был закрыт, другой выкатился из орбиты и смотрел стеклянно и пусто.
– Ладно, идите. Я сейчас. – Лехто вернулся немного назад. – Риитаоя!
Из кустарника выполз солдат и встал по стойке «смирно».
– Господин сержант, – послушно, как новобранец, отозвался Риитаоя, глупо улыбаясь.
– Трус проклятый! Ну, чего ты ухмыляешься?
– Я не ухмыляюсь, господин сержант. – Улыбка исчезла с лица Риитаои, и он начал испуганно озираться по сторонам, стоя по стойке «смирно».
– Господин сержант, господин сержант! – зло передразнил его Лехто. – Не думай, что тебе все простится, если ты будешь называть меня «господином». Врезал бы я тебе сейчас, сатана, да не хочется руки марать.
Риитаоя отступил на шаг и проговорил, заикаясь, с дрожью в голосе:
– Я боюсь, господин сержант. Оно… это… как засвистит! Страшно слушать.
– Заплачь еще, жалкий трус!
Ненависть и отвращение переполняли Лехто, но он не стал больше мучить несчастного. Он ненавидел страх Риитаои, как ненавидел всякую слабость, как прежде ненавидел «задушевные» разговоры в бараке. Почему, он и сам не знал, так как никогда не задавал себе этого вопроса. Просто такое у него было чувство. Он накричал на Риитаою вовсе не потому, что это входило в его обязанности командира отделения и старшего по званию; в этом его качестве ему было решительно наплевать, что солдат сделал и чего не сделал. Он вынуждал людей к повиновению уже одним тем, что не терпел сопротивления своей воле.
– Ты пойдешь сейчас к дороге и достанешь из повозки два ящика с патронами. Потом вернешься обратно с санитарами третьей роты. Они выносят трупы на дорогу. Один ты, проклятый идиот, заблудишься. И не вздумай околачиваться там и прятаться.
– Слушаюсь, господин сержант.
Риитаоя с облегчением направился в тыл, а Лехто поспешил догонять свою роту. Подойдя к окопу, он увидел на дне его котелок, до половины наполненный похлебкой. Рядом лежал убитый – черноволосый парень с раскосыми глазами. Очевидно, атака застала его за едой. Лехто хотел было перепрыгнуть через окоп, но потом спустился на дно и пнул котелок так, что похлебка залила лицо убитого.
Лехто отправился дальше, улыбаясь злой улыбкой.
Когда он догнал роту, она шла через лесок. Пулеметный расчет Лахтинена возвратился на свое место, так что полувзвод снова был в полном составе. Расчету Лахтинена ничего не пришлось делать, ибо сопротивление противника было сломлено еще до того, как они успели занять позицию. Хиетанен курил здоровенную самокрутку из махорки и, будучи в хорошем настроении и радуясь победе, болтал:
– Кровавый день, ребята. Как пелось в той песне, которую мы учили, в школе? «Чудесный день над Лапуа [
– Перестань. Хорош «чудесный день»: пить хочется чертовски, и нигде ни капли воды.
– Наш Урхо сочиняет стихи! «Фон Дёбельн ехал на коне, он смотр производил…» Черт бы побрал эту сумку для хлеба, вечно она сползает на брюхо.
Все беззлобно подшучивали над Хиетаненом и его стихами; особенно смешили они Ванхалу. Солдаты вообще легко смеялись по самому ничтожному поводу. Три часа смерть напевала им на ухо свою песню, а они все-таки остались живы. Тут было чему улыбаться. Однако Хиетанену не нравилось, что его сделали объектом шуток, и он свирепо сказал:
– Да-да, этому учили нас в школе, хотя я и не могу точно припомнить. У меня тогда были дела поважнее, чем забивать себе голову вздором, который кто-то сочинил из чистой глупости. Все это чистый бред, я считаю.
– Тихо! Впереди – поляна! – крикнул дозорный, шедший впереди, и бросился на землю.
– Дома. Целая деревня. Какая деревня?
– Какая-нибудь «ваара». Они все здесь оканчиваются на «ваара».
– И эта тоже. Ложись!
«Та-та-та. Пиу-пиу-пиу», – засвистело вокруг.
– Опять начинается, черт побери!
– Тихо!
– В укрытие!
Со стороны противника раздавались глухие выстрелы. Коскела пригнулся, увидев, что солдаты бросились на землю. Слух у него еще не восстановился. За их спиной разорвались снаряды, и весь лес, казалось, гулко откликнулся на эти разрывы. Напряженные лица, полные страха ожидающие глаза.
– Теперь наш черед идти в резерве, раз мы прорвали фронт. Другие полеживают себе где-то за нашей спиной.
– Не скажи. Господа жадны до наград.
– Пулеметы вперед! Быстро! Противник справа.
От открывшегося зрелища у них перехватило дыхание. Справа поле спускалось к небольшому озеру. Из леса вышли десятка четыре русских и спокойно, ничего не подозревая, потянулись к деревне. Они явно не знали о прорыве финнов. Пулеметы были быстро подготовлены для стрельбы.
– Берите их на мушку. Но пусть первыми начнут пулеметы, – сказал Карилуото и, горя воодушевлением, выхватил винтовку у кого-то из солдат. – Дайте-ка и мне разок… Из пистолета их не достанешь.
Противник все еще ничего не замечал. Лехто сам лег за пулемет и прицелился в группу людей – туда, где она была плотнее всего. На скулах у него ходили желваки, как при еде. Мяяття спокойно, с безразличным видом прицелился из другого пулемета.
– Итак, ставим пластинку, ребята. Valse Triste [
Эта группа солдат полегла вся. С десяток человек остались неподвижно лежать на месте, остальные доползли до окопов. На их несчастье, окопы тянулись в направлении огня. Сквозь треск выстрелов слышны были отчаянные крики.
– Хорошо. Так держать!
– Верное дело.
– У меня двое.
– Послушайте, как кричат.
– Добавьте чуток, вопли кончатся.
Солдат, у которого Карилуото забрал винтовку, дернул своего соседа за рукав.
– Дай я стрельну разок. Дай! Стрельну хоть разок. Этот гад прапорщик отнял у меня винтовку.
– Не толкайся, я целюсь.
– Дай теперь и мне стрельнуть. Иначе мне не достанется.
– Забери обратно свою винтовку…
Лехто стрелял сосредоточенно. Он крикнул Мяятте – как всегда, когда был возбужден, – высоким фальцетом, срывавшимся на пронзительный визг:
– Дно окопов, Мяяття! Прочеши окопы! Один за другим!
– Как раз это я и делаю.
Мяяття произнес это так, как будто разговаривал сам с собой. Он заправил в пулемет новую ленту и, прицеливаясь, так сильно прищурился, что на лице остались видны одни лишь щёки.
Огонь утих. Теперь раздавались лишь одиночные выстрелы. Когда выстрелы стихали, с поля доносились жалобные крики, которые звучали в их ушах: «Ва-са-а-а… Ва-са-а-а».
Только теперь заметили, что находятся под прицелом: огонь велся из деревни. Кто-то, вскочив в запале на колени, крикнул:
– Я уничтожил четверых, а пятый…
