— Серьезно?
— Я это и пытаюсь выяснить.
— Ой! — всплеснула руками Инна. — А вы часом не ревнуете, милейший?
— С какой радости? Так спросил, чтоб разговор поддержать.
— Ну, тогда и отвечать не стану.
— А если б сказал, что ревную?
— В таком случае, ответила бы. Ревность — сильное чувство, к нему надо с уважением относиться. Мне еще бабушка говорила. Не играй, говорит, внученька с ревностью — доиграешься.
— Тогда, считай, что я ревную.
— Ничего я не собираюсь считать. Хватит со мной шутки шутить, иди лучше работай.
— Я не шучу. Я правда ревную.
— Ну, правда, так правда, — со вздохом сказала Инна. — Тогда знай — мне твой Полынцев, как для ласточки заяц.
— Это как так?
— В том и дело, что никак. Работай спокойно, коллега. Сердце дамы свободно.
Мошкина эта фраза заметно приободрила. Игриво улыбнувшись, он поднялся из-за стола и с видом победителя вышел из кабинета.
Глава 5
Пятилетний мальчик Вовка стоял у зеленого палисадника и что есть сил отмахивался от драчливого соседского петуха. Тот, в свою очередь, атаковал мальца, хлопая крыльями, топорща острые, как копья, шпоры. Крепкий желтый клюв птицы вонзался то в ноги, то в руки ребенка, оставляя на нежной коже ярко- красные пятна. Вовка от беспомощности и боли готов был заплакать. Прикрыв глаза руками, он уворачивался от забияки, надеясь, что тот, в конце концов, отстанет, да где там. Дерзкая птица распалялась все больше, прыгая прямо в лицо, целя клювом точно в глаза. Мальчуган выпятил нижнюю губу и уж собрался было заплакать, но тут…
В просвете между пальцами, он вдруг увидел чей-то хромовый сапог. Коротко замахнувшись, тот с глухим ударом врезался в жирную задницу петуха. Обгоняя голову, она пулей улетела за ворота соседского дома, откуда тотчас же послышался удивленный женский возглас.
— Ты смотри, наш петух никак летать начал?! Надо б крылья ему подрубить.
— Подрубим, — ответил сипловатый басок.
Вовка опустил руки. Перед ним, в картузе с козырьком-клинышком, стоял улыбающийся Николай Петрович.
— Что ж ты, внучок, как не в деревне родился? Надо было дать ему хорошего пенделя, чтоб знал свое место. Животное ведь слез не признает, оно ить только силу понимает.
Вовка всхлипнул, растирая покрасневшие ручонки.
— А я так не умею.
— Ну, ничего, — потрепал его за вихры Петрович. — Я тебе покажу «волшебный пенделек». Один раз вдаришь, и все петухи стороной обходить станут.
— А гуси? — с надеждой в голосе спросил мальчуган.
— И гуси, тож… И селезни.
— А когда научишь? — окончательно просветлел Вовка.
— А вот сейчас к твоим соседям загляну, и сразу апосля займемся.
Шагнув к высоким зеленым воротам, Петрович повернул кольцо железного засова.
Дверь открылась в тот момент, когда тяжелый, остро заточенный топор опускался на белую шею петуха. Державший его за лапы Афанасий Колокольников, с видом любящего свою работу палача, обтер кровавое лезвие о чурбак и отбросил безглавую тушку к поленнице.
— За нападение на человека — голову с плеч, — констатировал смерть Петрович, огладив сивые усы. — Сурово, но справедливо.
— Что ж ты сделал-то, ирод?! — вышла на крыльцо супруга Колокольникова Зинаида. — Я ж сказала крылья подрубить, а не голову.
— Да? — искренне удивился Афанасий. — Значит, я не так понял. Ты ко мне, что ль, Петрович?
— Да не то чтобы к тебе… Так, мимо шел. Смотрю, петухи летают. Думаю, непорядок. Зашел. Гляжу: ан нет — уже порядок.
Когда начался дождь, Полынцев с опасением заметил, что в «Жигулях» Мошкина не работают дворники. Положим, в этом ничего удивительного не было — все в пределах заявленного стиля. Настороженность вызвало другое. Достойный своей машины хозяин, шоферское мастерство которого заключалось в том, чтобы сыпать ругательства на головы встречных водителей, вдруг, прищурив глаза, вынул из кармана большие черепаховые очки и ловко нацепил их на нос. Полынцев напрягся.
— Так ты еще и слепой, Мошкин!? Тормози сейчас же, я лучше на автобус пересяду.
— Не дрейфь, приятель, — уже доехали.
Заявление было не совсем корректным. На самом деле они не «до», а «за» ехали… В придорожную канаву, что темнела за светофором по улице Амурской.
— Лучше в канаву, чем в зад «Мерседеса», — с облегчением вздохнул Полынцев, открывая дверцу.
— Толкнешь? — наивно спросил Мошкин.
— Я б толкнул… твою колымагу с высокой горы. Вылезай, пешком пошли.
— Я машину не брошу, — проявил меркантильную озабоченность коллега.
— Ну, и сиди здесь, зоркий сокол, — бросил Полынцев, хлопнув дверцей. — Без тебя управлюсь.
Прыгая через лужицы, он добрался до почты и, миновав разбитую дорогу, вышел к щербатым воротам старого бревенчатого дома. Калитка оказалась не запертой. Во дворе пахло угольком, черневшим у прогнившего сарая, и уличным туалетом, который виднелся в дальнем конце запущенного огородишки. Не успел он подойти к двери дома, как та, звонко скрипнув, распахнулась. На пороге появилась дряблая, с папироской в бледных губах, женщина.
— Ищете кого? — спросила она мужским голосом. — Или так, мимо шли?
— Ищу, — кивнул Полынцев. — Здравствуйте.
— И кого же?
— Может быть, в дом пригласите? Дождик на улице.
— Приглашу, если ордер предъявите?
— Я же к вам не с обыском пришел.
— А с чем?
— Узнать, кто здесь живет, кто хозяин.
— Я хозяйка. Я и живу.
— Одна?
— Одна.
— Паспорт ваш можно посмотреть?
— Чего на него смотреть — такой же, как у вас.
— Я говорю, документы предъявите, пожалуйста, для проверки.
Неспешно развернувшись, она вперевалочку направилась вглубь комнаты…
Буквально через секунду оттуда выскочила толпа небритых, плохо одетых мужчин и стремительно бросилась к выходу. Полынцев, дабы не быть растоптанным, ловко отскочил в сторону.
Когда ватага пробегала мимо, он изловчился и ухватил за пояс последнего квартиранта. Тот, попав в жесткий капкан, жалобно заверещал. Это послужило сигналом для сотоварищей. Дружно развернувшись, они примчались на выручку к пленнику.
Началась толчея, странная, непривычная, но очень слаженная, видимо, не раз отработанная. Одна
