С поэтом рядом спит помещик местный. Друг другу были ли они известны? 9 Друг другу были ли они известны, — Кудрявый босоногий паренек И земец, дворянин мелкопоместный? Был на его усадебке конек, Но съел усадебку пожар окрестный, Да что пожар — мгновенный огонек! И вот в столице он — конторщик честный, Голодный выдают ему паек. Однажды в Стойло он забрел Пегаса, Но не признал в поэте земляка. Он рано смертного дождался часа, По-разному душила их тоска, Был звонкому не нужен бессловесный, Когда носили свой наряд телесный. 10 Когда носили свой наряд телесный, Сживались души лишь посредством уз, Теперь, найдя земной или небесный Приют, костей и мяса сбросив груз, Поняв, что каждый день есть день воскресный, Что пораженье потерпел искус, Они образовали свой чудесный, Безбытный, целомудренный союз. Для них многоименные могилы, Где возле новоселов — старожилы, Есть община, что тихо разрослась, Где православный, иудей, католик — В одном плоде суть совокупность долек. Иль близость их позднее родилась? 11 Иль близость их позднее родилась? Вот в рясе цвета грязного индиго, За полцены о грешных помолясь, Идет ко мне знакомец — поп-расстрига. 'Давай-ка выпьем, ханаанский князь! Ах, Израйлич, водка — та же книга!' Садится на траву, перекрестясь, На холмике — чекушка и коврига. За что из причта выгнали? Молчит, Но льются слезы черные обид, Мол, у других — богатые приходы. Мы оба не нужны. И мы больны Сознаньем малой и большой вины, А в памяти — разрозненные годы. 12 И лишь когда, в разрозненные годы, Я спутников терял во мгле путей, И сердцем погружался в переводы Мистических, старинных повестей, И то, что пели в древности рапсоды, Свежее было мнимых новостей, — Я постигал отчаянье природы, Внимавшей празднословию людей. К ним обращался голос Откровенья, А многие ль прислушались к Нему? Но радостно поняв непрочность рвенья — Любить, хвалить и украшать тюрьму, И прутья плотской разорвав породы, Их души вырвались в предел свободы. 13 Их души вырвались в предел свободы. Поют и пляшут за стеной тела.
