сильно – чуть ли не до краев затоплен.
Паркетный пол поднялся в некоторых местах «кочками» в тридцать пятьдесят сантиметров от пола. Вокруг вздутий расставлены разрозненные стулья. К стене прижат стол президента.
За окном – еще утренняя зимняя темнота. И в этой темноте тихонько входит весь персонал. Он входит и рассеивается с тихим шарканьем подошв, иной не редкий раз слабый вскрик споткнувшегося врача о массивную выбившуюся паркетину нарушает тишину. Почему-то перешептываясь, а не говоря в полный голос, заходит очень много стариков-врачей, проработавших здесь уже десятки лет. Как правило, они дрожащими шагами заходят первыми, занимая места поближе к «верховному» столу. В руках они всегда с собой приносят папки с какими-то специальными бумагами не в пример молодым врачам. Их сутулые фигуры можно увидеть и у окна, и в том углу ближе к батарее – они садятся поодиночке. Но прежде чем сесть, они чаще других спотыкаются и, что самое ужасное, неловко падают…
Затем входят врачи средних лет, и с их появлением зажигается свет, от которого начинают слезиться глаза у присутствующих.
Итак, входит профессор с розовой лысиной. За ним его заместительница.
– Ну, что? Здравствуйте, – говорит профессор, садится и рукой помахивает кому- то с первого ряда.
– Ну, да! Я знаю, – говорит женщина-врач длинного роста почти оскорбленно, – я сообщаю сегодня. – Она выходит, встает у стола на маленькое вздутие в паркете и тихо говорит:
– За ночь и за истекший вчерашний день все-таки умерло три человека, и все мужчины с мужского отделения, смерть их всех была ожидаема, и лечащий врач Дупель проводил с ними соответствующие мероприятия.
– Вы говорите как-то непонятно, – раздраженно перебивает ее профессор. Она удивленно поднимает брови и плечи, через паузу слово в слово повторяет сказанное выше, и теперь ее никто не остановил.
Надя сидит у окна рядом с задремавшей старенькой врачихой.
В это время Маргарите Готье снился страшный утренний сон.
– Тише, тише, моя девочка, не расстраивайся. Тебе уже все приготовлено.
– Ой, мама, ну, не сегодня. – Рита вместе с матерью шли скользящими шагами куда-то наискось ровного, с присыпанным тонким слоем желтого песка, пустыря.
– Ну, так нельзя, – уже строже говорит мать и берет Риту под руку. – Надо.
– Нет, мама, я боюсь.
– Нет, ну, что ты, смотри, как все приготовлено нарядно, ах, как радостно, и не бойся. – Они подходят к столу, длинному, на одной половине которого стоят яства, на другой – вытянутый дощатый ящик. Чуть подальше стоит ожидающая и недобро настороженная толпа гостей. В основном это одни мужчины, с круглыми наевшимися пузами и растерянными лицами. Одеты они в сатиновые черные одежды.
– Здравствуй, моя девочка, – говорит один из них, но голос его нерешителен, и слова повисают в воздухе.
– Что это за люди? – спрашивает Рита с любопытством.
– Ничего, это люди. Что ты задаешь неправильные вопросы в такой ситуации? – ласково и грустно отвечает мать.
К Рите подходит какая-то женщина, по сну она получается родственницей. Она говорит:
– Пора уже, – и голос ее дрожит торжественно и нетерпеливо.
– Просто я очень боюсь, – начинает оправдываться откровенная Рита.
Они ведут ее под руки. Она легко становится нарядными женскими каблуками сначала на скамейку у стола, потом на саму крышку стола.
– Ай- ай-ай, – умильно сложив руки перед подбородком, качает головой мама.
– Надо, все уже готово, вон пришел один уже, – уже более житейским тоном говорит родственница, кивая на показавшегося на том краю пустыря человека с золотыми музыкальными тарелками. – Вот обезьяна-то, – с презрением наблюдает она за ним.
– Плевать на него сейчас, – строго одергивает ее мать. – Нам надо дочь как следует положить, а ты что?
Одернутая, та молчит и уже немного обиженно поправляет бантики на туфлях у Риты, стоящей на столе, оттирает с них нанесенную пыль.
– Да я уж сама как-нибудь, – холодно говорит Рита. Становится в грубо сколоченный ящик сначала одной ногой, потом обеими. Садится в нем на корточки и строго говорит: – Подушки нет.
– На, вот, свою отдаю, – говорит родственница. Пока она ей подкладывает подушку, Рита спрашивает:
– Что ж так бедно?
Мать жалко пожимает плечами и говорит:
– Деньги-то всегда нужны, а на это уже нет такого богатства раскошеливаться, но и это прилично.
Рита ложится головой на подушку, вытягивает ноги и упирается каблуками в стенку – сколоченное дерево скрипит, трещит.
– Смотри не разломай раньше времени, – как в детстве грозит пальцем мать.
До самого подбородка укладывает на Риту живые цветы, Рита вертит головой, ищет мать и говорит:
– Мама, я боюсь. Я не хочу.
Мужчины поднимают ящик с ней. Причем сначала подняли «ножной» конец, потому что на том конце мужчины были более активными и веселыми, а потом уже только голову – это составило некоторое неудобство для Риты, и она совсем разволновалась и панически стала хвататься за борта ящика.
– Мама, – она повернула голову к сразу уменьшившейся матери, стоявшей на земле, – мама, я не хочу!
Мать стала «загребать» на нее ладошкой. (Такой жест.)
Тощая вереница тянется за ее «кортежем». «Обезьяна» бьет в тарелки, но получается как-то неслышно.
– Мама, можно я скажу, можно я скажу… – что-то Действительно хочет сказать Риточка, но мама сквозь ветер кричит таким заботливым спокойным голосом:
– Не верти головой.
Рита смотрит на ровное синее небо.
– Ты там не начни курить, уж, пожалуйста, – говорит мама и утирает платочком заплаканные глаза.
Рита просыпается. И опять видит перед собой ровно вытянутую спину пишущей соседки, сидящей прямо на подушке. Соседка обеспокоенно оглядывается на нее. Тронутая вниманием, Рита говорит:
– Мне снился сон, и там никак не дают сказать что-то последнее важное и несут-несут куда-то, и все это время я боялась вылететь с носилок и удариться об землю. – Рита намеренно сглаживает слово «самое страшное» во сне. Соседка без всякого выражения на лице смотрит на нее. Она ждет, пока Рита заговорит, но та все молчит, и пишущая без слов отворачивается. Рита разглядывает ее спину с худыми лопатками. Потом она разглядывает спутанные жидкие волосы соседки. Рита поднимается на локте, видит, что соседка ничем не занята, а только как обычно задумчиво «перевертывает» воздух, предлагает ей:
– Давай я вас причешу и сделаю прическу от чистого сердца? Соседка оскорбленно хватается рукой за свой взлохмаченный затылок, оглядывается испуганно.
– Ну, пожалуйста, – говорит Рита, быстро вынимает ноги из-под одеяла, как ребенок, не надевает тапочек и хлопает ступнями по холодному полу. Она садится прямо на кровать соседки. Впервые они видят друг друга вблизи. Соседка смущенно переворачивает свою исписанную истрепанную тетрадочку.
– Я не смотрю, – предупреждающе говорит Рита. – Где расческа?
Та делает странное движение головой, плечами, мол, «ну как хочешь, а я не уверена», достает из-под матраца коричневую сумку, а из нее расческу.
Рита смотрит на нее прямо в упор. Расчесывает ее так, что черты и весь облик соседки становятся определенными и да, вроде как даже, немного постарела, чуть причесавшись – видно, зачесанные волосы со лба ее только испортили. Нос У нее обострился, выступили круглые скулы, выпирающие прямо под глазами.
Что-то дрогнуло и «поехало» и в выражении лица Пишущей, она, вблизи встретившись с Ритой, стала сразу жалкой и стесняющейся.
Рита откровенно говорит ей:
– Ну, ничего, ничего.
Расчесывает ее. Та раскрывает глаза. Рита устраивает у нее на лбу челку, потом убирает все волосы набок, потом опять лохматит. Соседка глубоко вздыхает.
– Правда, приятно, когда тебя расчесывают? – по-детски спрашивает Рита. Та безвольно пожимает плечами.
– У тебя интересное лицо, – говорит с сомнением Рита. Та польщенно улыбается.
– Какое?
– Ну, такое. – Рита делает выразительную гримасу. Соседка криво улыбается и опять закрывает глаза.
Надя с пухлой подругой Таней стоят у окна. К ним подходит Рита в больничном халате.
– Ну, а ты ее не видела? – спрашивает ее Таня.
– Что? – Та не понимает. Татьяна с довольным видом кивает в окно.
Внизу стоит такси.
– За тобой?
– Да, он таксист. – Таня им «делает ручкой» и убегает.
– Опять с ней что-нибудь произойдет, – говорит Надя.
– Тьфу-тьфу-тьфу, – говорит Рита.
– Зачем ты встала? – спрашивает Надя, как врач больного. Рита прислоняется животом к подоконнику и горячо говорит:
– Мне так плохо с ней жить! Очень мертвая женщина, сидит и, верно, пренебрегает мной, и пишет к себе что-то. У меня прямо к ней отвращение. Ты видела, какая у нее черная противная майка, и она совсем не мытая. Я к ней буду так же относиться… Иногда она на меня так посмотрит, будто я нежилец какой-то и она умней меня. И она все свои тряпки и бумажки засовывает под матрац, и они у нее о пружины трутся и кусочками сорят пол под кроватью…
– Ну, я не знаю, – кривясь, говорит Надя, припомнив соседку. – Ну, ты должна потерпеть. – Она поворачивается к ней спиной. – А я пойду.
Рите видно, что халат у нее сзади отсиделся в неглаженые складки, а в разрез проглядывается, в чем она одета – в ту же вязаную юбку.
Когда она зашла в палату, соседки не было. Желтая постель ее имела вид несвежий и мятый. На подушке была протоптана почти темная вмятина: от постоянного сидения на ней.
Рита подошла к окну, но, оглянувшись раз на кровать соседки, уже не могла рассмотреть ее повнимательней. С одной из железных перекладин, на
