из кранов, воздух, и сделает платным каждый урок.
Когда рабочие, наконец, приехали – вальяжные, с легким пивным духом – у меня перед глазами стоял туман, а руки автоматически пытались сделать черпательное движение. Тренажеры я спас. Ремонт я спас. Теперь пойду спасать себя. Я вернулся в школу, чтобы забрать куртку.
Занятия отменили, школа опустела, оперативники уехали, да и времени оказалось четыре часа. Я вздрогнул, когда, открыв учительскую, увидел там завуча Дору Гордеевну. Она неслабыми габаритами перекрывала свет из окна, поэтому в комнате казалось темно и тесно. В руках у нее была телефонная трубка.
Дора Гордеевна меня не любила. Она меня ненавидела. Но зачем афишировать то, с чем нечего делать? Поэтому она скрывала свои негативные чувства. Поэтому она широко улыбнулась рыхлым лицом, давая очередной раз понять: ну что нам делить?! Она старая добрая тетка, вечерами стряпает ватрушки, а утром отводит внука в садик. Я – молодой, здоровый, почти холостой мужик. Почти сыночек.
– Вас к телефону, – переборщив с любезностью, пригласила она, протягивая трубку.
Я удивился. Наверное, это Ритка узнала о школьной трагедии от оперов.
– Рит?! – спросил я эфир.
– Мне нет дела, как зовут твоих рит, – ответил эфир жестким голосом Элки.
Я пропел в уме марш Мендельсона и скосил глаза на Дору Гордеевну, давая понять, что разговор очень, ну очень личный. Дора легко, словно толстая девочка, подорвалась, протиснулась быстро в тесную дверь, закрыв ее за собой подчеркнуто плотно. Только нет никакой гарантии, что она не припала ухом с той стороны, грациозно, как любопытная горничная. У Доры был зять, который работал в районо, Дора давно метила на место Ильича, поэтому она страстно охотилась за любым компроматом.
– Мне нет до этого дела, но... мне нужна твоя помощь, – Элка попыталась и это жестко сказать, но у нее получилось жалобно. Вызывать сочувствие – не ее репертуар, и я зачислил себе десять очков.
– Мне очень нужна твоя помощь! – мне показалось, что она там заплачет, как девчонка в песочнице, у которой отобрали совочек.
Я позавидовал тем, кто смог выжать из нее женскую слабость и выкрикнул: «Всегда готов!» чересчур поспешно.
– Только не подумай, что это повод, – прошипела она, – это гнусная необходимость. Немедленно приезжай ко мне!
– Еду! – крикнул я и кинул на свой счет еще двадцать очков.
– Только не думай...
– Понял – гнусная необходимость! – переусердствовал я с сарказмом.
Я бросил трубку, напялил куртку, и помчался заводить «аудюху».
Наверное, она залетела, думал я, плюхаясь за руль. Она беременна, и ей надо сообщить мне об этом. А что еще она может назвать гнусной необходимостью?
Я ударил руками о руль, вслух фальшиво пропел Мендельсона, и стартанул со второй передачи.
Будет пацан, и я назову его...
Дверь она открыла, кутаясь в драную вязаную кофтенку с дыркой на плече. Никогда она не куталась в вязаные кофтенки. Все, теперь она добрая, милая, домашняя. Она абсолютно моя.
– Какой срок? – выпалил я, не сдержав улыбки дебила.
Выглядела она так, будто переела вареного лука, потом сходила на прием к плохому стоматологу, а затем слопала все запасы пургена. Точно беременна. Точно моя.
– Приговора еще не было, – отрезала Беда, двумя пальцами, за отворот, втягивая меня в прихожую.
– Какого приговора?
– А какой еще срок?
Я понял, что пацана не будет, не будет даже никакой завалящей девчонки. Я понял, что кофту просто моль сожрала. А, может, не моль. На самом деле – дорогая это кофта, из бутика, она на нее целый месяц копила. И вообще, не дырка это, а крутейший дизайн, тем более вон вторая такая, и третья... я просто в этом ни черта не понимаю.
Я сел на пол, вытер пот со лба, и чмокнул в нос подбежавшего Рона.
– Пойдем, – она кивком позвала в комнату и я, тяжело поднявшись, поплелся за ней.
Комната была завалена тюками, баулами и огромными клетчатыми сумками, с которыми носятся торговцы на рынках. В квартире пахло чем-то чужим, незнакомым, или может быть, кем-то?
– Ты занялась оптовой торговлей?
– Я занялась гостиничным бизнесом, – в ее голосе не было сил, и я опять позавидовал тем, кому удалось этого добиться.
Мы зашли на кухню, там было не лучше: баночки, скляночки, свертки, пакеты, коробки, и все это на полу. Учитывая метраж в восемь метров, ступить было некуда. Я присел на край табуретки и стал ждать объяснений. Беда включила кофеварку, засыпав туда столько кофе, что я попросил чай.
– Рассказывай, – скомандовал я, решив, что имею на это полное право. Примчался же я, как акушер, решив, что в наших отношениях победило разумное, доброе, вечное.
– Неделю назад позвонила Наташка из Ташкента, попросила приютить одну знакомую тетку на три дня. Сказала, она к вам за лекарством едет. Я говорю, да ради бога на три дня, тем более от меня муж через балкон удрал, я холостая и мне даже скучно. Приехала! Тетке сорок лет, ничего себе еще тетка, только девственница, о чем она сочла нужным мне сообщить, едва переступив через порог. Приехала! Только не одна – с подружкой!!! Одной, видите ли, сейчас опасно ездить девственнице. Начали они в квартиру эти баулы метать, как доперли их, не знаю! Я ей: «Вы же на три дня, за лекарством!» А она: что ты, я на три месяца, у вас тут миому лечат, а у нас – режут. И вообще, мы тут поторгуем немножко, вот и товар привезли, жить-то надо как-то! Тетку Салима зовут, подружку Надира, еле заучила. Я говорю, у меня и диван-то вон один, и в ванну только через унитаз, а они: что ты, мы не капризные, мы на полу с удовольствием, а ванна нам и не нужна, унитаза хватит! Они не капризные! Три недели! Я повешусь.
– Что-то мне не верится, что у тебя не хватает духу выставить их за дверь. Гостиниц в городе полно.
Она все-таки разрыдалась – слезы хлынули прямо в стекла очков. Они так сильно хлынули, что я автоматически поднял левую руку, чтобы включить дворники, но спохватился и взял чашку с чаем, куда Беда щедро сыпанула сахар, зная, что сладким я пью только кофе.
– Не хватает! – рявкнула Беда. – Я у Наташки полгода в Ташкенте жила, когда...
– Ясно, – прервал я ее. – Тогда придется терпеть.
– Не могу! – взвыла она. – Они каждый день готовят свой плов на хлопковом масле! Как оно воняет! Я провоняла, вещи провоняли, квартира провоняла, даже собака пахнет не псиной, а хлопковым маслом! Они мажут волосы кислым молоком! И не смывают! Оно тоже воняет! Я не пойму, что хуже –молоко или масло! Я живу в махалле!!! Они сидят на полу, спят на полу, молятся на полу, едят на полу! Руками! Жирный, вонючий плов! А меня просят курить на балконе! Три месяца! Это же до весны! Я застрелюсь.
– А я-то чем помочь могу?
– Давай, ты будешь моим мужем!
– Давай! – слишком поспешно обрадовался я.
– Который внезапно вернулся с зоны, – также поспешно договорила она.
– Почему с зоны?..
– Ну, тогда они испугаются, – не очень уверенно предположила она. – Девственницы все-таки! А тут мужик в доме, да еще уголовник!
Я вздохнул и снял куртку, в которой парился до сих пор.
Ясно, она решила попугать мною невинных девушек. Очень, очень лестно.
– А где они, хлопковые девчонки-мусульманки?!
– Сейчас придут. На рынке местном торгуют. Носочки, платочки, всякая дребедень. Какой-то особо дешевый хлопок, пенсионеры с руками отрывают.
Я поискал глазами, куда пристроить куртку.
