Я покорно вручил ей ключи от «Ауди», и через минуту около нас притормозила моя родная, верная «селедка». И как я мог перепутать свою машину? У них даже цвет разный: моя вишневая, та белая.
До Ильича мы добрались без приключений. Нас больше не душил смех, мир перестал казаться веселым, а опасности нереальными.
Ильич открыл дверь голый по пояс, в кальсонах с оттянутыми коленками, и физиономией, на которой ясно читалось, что никаких гостей так поздно он не ждет.
– Ильич, – запыхавшись, прошептала Беда, протискиваясь в узкий коридорчик, – в прошлой серии мы тебя спасали, теперь ты нас спасай!
– А, ребята! Так вы кино снимаете! – заорал вдруг Возлюбленный, и заулыбался разбитым ртом.
Ильич с ужасом уставился сначала на его жуткую сине-красную рожу, потом на руки в наручниках. Троцкий молча нащупал на вешалке дубленку, натянул ее прямо на голое тело, поймал босыми ногами ботинки и выкатился из квартиры со словами:
– Вы уж тут без меня поснимайте, а я к Нэльке пошел.
Вот за что я люблю Ильича, так это за то, что он никогда не задает вопросов. И чем подозрительнее ситуация, тем больше он смотрит на нее сквозь пальцы.
– Дрянь трава, – сказала утром Беда, проснувшись.
Я с трудом въехал в действительность, и обнаружил себя в квартире шефа, на его холостяцком диване. Рядом лежала Беда. Как и я, она была в джинсах. Женька спал на полу. Свет почему-то был включен, и люстра слепила четырьмя роскошными рожками.
Я поискал глазами часы, они висели на стене – роскошные, старинные, с боем. Они совсем не вписывались в холостяцкий быт, даже украшенный джакузи. Большая стрелка не добралась до шести, за окном темень, значит, еще очень рано. Надеюсь, Ильич хорошо устроился у своей Нэльки. Я знаю, там у него есть весь необходимый запас одежды – от носков до рубашек и пиджаков. Вот только день вчера был неявочный. Он бегает к толстой веселой Нэльке по вторникам, четвергам и субботам, а сегодня пятница. Или среда? Или что? Или где? Или как?
Я не я, и натворить такого не мог. Я объявляю «траве» войну. А заодно и всем политикам, которые не видят в ней ничего плохого.
– Дрянь трава, – повторила Беда, – Афганская, наверное.
– Или из Чуйской долины, – вспомнил я ее уроки.
– Да, с бурятской такого не накуролесишь.
– Ты что-нибудь помнишь? – спросил я с надеждой на то, что все, что помню я – неправда и глюк.
– «Ланцер», который ты угнал, разгромленный сарай, здание РОВД, ты, выводящий Женьку, землетряс, паника, погоня и снова ты – с гранатой.
– С гранатой?! – подскочил я.
– Да, – она с силой потерла виски и села. – С гранатой, которую испекла Салима.
– Ребята, вы кто? – с пола жалобно спросил Возлюбленный.
– Учитель и журналист, – вежливо напомнил я.
– Писатель и педагог, – почти согласилась со мною Беда.
Но Женьку это не успокоило.
– Давайте, ребята, я того, обратно в ментовку пойду. Скажу, что не удрал, а эвакуировался!
– Сначала, – сказала Беда, садясь, и натягивая на себя тонкий свитерок, – ты расскажешь все нам.
– Никаких разборок натощак, – приказал я и пошел на кухню обшаривать холодильник. Уже имеем то, что имеем, и глупо придумывать, что делать дальше, на голодный желудок. В холодильнике я обнаружил скучный холостяцкий наборчик: пельмени, кетчуп, пиво, вобла, кофе и пачки презервативов – вот уж не знал, что их тоже хранят в холодильнике.
Пока я варил пельмени, Беда плескалась в душе и отвратительно пела. У нее хватало для этого бодрости духа, у меня же руки тряслись, когда я расставлял тарелки. На кухню приплелся грустный Возлюбленный, понюхал воздух, как голодная собака и тяжело вздохнул.
– Да у него руки в наручниках! – примчалась на кухню Беда. – Чего ж ты молчишь-то? – засмеялась она, и я вздрогнул от этого смеха. Теперь я всегда буду вздрагивать от чужого смеха, и вспоминать про британских политиков.
– Кто вы, ребята? – грустно спросил Женька.
Физиономия у него за прошедшие сутки лучше не стала. Отеки как будто усилились, синяков прибавилось, и правая бровь сильно рассечена, хотя брови у него были в порядке, я помню. Наручники оказались как из «Детского мира» – поддались одному повороту отвертки. Женька не смог сразу действовать руками, так и сидел, держа их за спиной. Свои пельмени он не съел, а всосал, прямо из тарелки без помощи рук. Беда с интересом посмотрела, как он это сделал, и отдала ему свою порцию.
– Ну, рассказывай, – ухмыльнулась она, откидываясь на спинку стула и затягиваясь первой на сегодня сигаретой.
– Может, его в ванну сначала? – спросил я.
– Ванна не убежит, – резюмировала Элка, и как всегда, ее слово оказалось последним. Женька сразу понял, чья дудка тут первая, развернулся своим неуклюжим корпусом к Беде и спросил:
– Вас как зовут?
Беда засмеялась в облаке сигаретного дыма, она, как и я поняла, что Женька по-прежнему пытается выяснить ответ на свой главный вопрос: «Ребята, вы кто?»
– Элла, – сказала она тоном, каким признаются, что на главных ролях.
Женька кивнул своей безобразной башкой и, положив руки-клешни на стол, стал рассказывать.
– Когда Глеб принес ведро с водой, я под печку место в сарае искал. Буржуйка – дрянь, я в подвалах теплее живу, чем он со своею буржуйкой. Я печки-конфетки кладу, потому что печных дел мастер. Только кирпича бы где стыр... достать.
– Глеб с ведром пришел, – не дала ему Беда рассказать, какой он небесполезный человек.
– Да, принес какую-то бутылку и ведро с водой. Говорит, помойся, а то вонючий очень...
– Я так не говорил...
– Да ух ты господи, намекнул только. А я, между прочим, на баню копейку всегда нахожу, хоть и в подвалах проживаю.
– Глеб принес бутылку и..., – Беда опять не позволила рассказать ему о себе симпатичные подробности.
– И сказал: « Сиди тихо с такой рожей, не высовывайся. Ученики – дети, учителя – дамы, испугаются». Сказал, что закроет меня снаружи на замок. Сказал, что мыться нужно из тазика. А куда писать не сказал! Вот, – Беда фыркнула, и мне показалось, что Женька покраснел под своими синяками. – Не сказал! – чуть не плача, повторил Женька.
Я достал из холодильника второй пакет пельменей. Беда посмотрела на меня с отвращением. Большие мужики должны много кушать, но понимают это только сами большие мужики и восточные женщины. Я снова включил печку, чтобы вода закипела.
– Не сказал, – подтвердил я. – Я всегда пользуюсь школьным туалетом. После ремонта там тепло, светло, и не капает. Как-то я не подумал про эту сторону жизни, а ты не напомнил.
– Я постеснялся, – сказал Женька, и Беда опять фыркнула. – Прижало меня сильно. Почки отбиты, скрутило – сил нет. Думаю, в тазик – неудобно, человек там моется все-таки, в ведро помойное под умывальником – вонять будет. В общем, прости, брат, вышел я из сарая.
– Вышел?! – заорал я.
– Вышел, – Женька опустил косматую голову. – Вернее, вылез. Ты же закрыл меня на замок. Окно у тебя выходит не на школу. Там сугроб, елка, забор и снова сугроб. Я окно подергал, не открывается. Тогда я раму выставил, хилая такая рама, одинарная. Думал сначала просто из окна на улицу... того, пописать, но как представил, увидит кто... Вылез я и под елку побежал, за сугроб, никто меня не видел. Уже обратно помчался, а тут – как тряхнет! Алтайские боги продолжают сердиться, – продемонстрировал Женька свою осведомленность и замолчал, уставившись на Беду щелочкой-глазом.
– Дальше, – сказала Беда, выпустив струю дыма мне в лицо. Она щурилась, как кошка, от удовольствия,
