и трудно было понять в чем это удовольствие – первая сигарета за день или эта струя дыма мне в лицо с подтекстом « От мужика должно пахнуть табаком, а не пельменями».
– А дальше, извините, мне в сарай расхотелось бежать. Я за сугробом, под елочкой толчки пересидел. Потому что неохота мне потом в руинах валяться. Сараюшка, конечно, маленькая, только балкой по башке прилетит – мало не покажется. В общем, пересидел я за сугробом. Когда трясти перестало, я еще маленько подождал, и тем же путем в сарай вернулся. Раму на место вставил, смотрю – в сарае полный разгром. Впечатление – кто-то что-то серьезно искал. Даже пианино сдвинуто.
– Как разгром? – заорал я. – Так это не менты все перевернули?
– Менты позже пришли. Гораздо позже. Я порядок решил сначала навести, думал, может, ты заходил, что-то отыскивал. Потом, думаю, нет, в своем доме так не ищут, и решил все оставить, как есть, чтобы тебе показать. Я, честно говоря, с перепугу сначала свалить хотел, потом, думаю, нет, дождусь тебя и расскажу, как было. Ждал, ждал и заснул. Просыпаюсь, на пороге трое в штатском, но на лбу написано – менты. Стали задавать вопросы: кто такой, откуда, почему в таком виде и почему здесь. Я врать не стал, рассказал как меня пацаны избили, как стреляли, как ты меня спас. И паспорт показал. Он всегда у меня с собой, в кармане телогрейки, а телогрейка на гвозде у двери висела. Я без нее в окно вылезал, и то застрял. Короче, стал я паспорт доставать, а мент и говорит один, ты лучше покажи, что в том кармане такое тяжелое лежит. Я руку сунул и достал пистолет. Он его двумя пальчиками забрал, в целлофановый пакетик положил и спрашивает: «Ты парня из одиннадцатого убил?» Я говорю, не убивал никого, и пистолет первый раз вижу. Они заржали, в ребра дали, потом в глаз, потом в челюсть. Я говорю, ладно, парни, я убил и пистолет тоже мой! Они обрадовались, наручники на меня нацепили и в машину повели. Остальное – как в кино. Которое вы видели.
– Лучше бы ты в тазик помочился, – усмехнулась Беда, давя окурок в пепельнице так, что побелели пальцы.
– Или в окно, – согласился я с ней. – Скажи, ты, когда за сугробом сидел, то сарай в поле зрения держал?
– Да какое там поле! – Женька помотал головой, демонстрируя свой единственный глаз.
– Я думаю, – сказала мне Беда, – что зашли через дверь. Кого-то не обманул твой бутафорский замок. Я думаю, что «ствол» подкинули тебе, а не Женьке. Просто сунули оружие в первую попавшуюся верхнюю одежду. Никто же не знал, что у тебя гость! Я думаю, что пистолет кто-то давно отыскал в твоем сарае, ведь каждая собака знает, что ключ лежит под крыльцом.
Она встала и заходила по тесной кухне – два шага туда, два обратно. Ей негде было развернуться на шести метрах, и Женька услужливо поджал свои длиннющие ноги.
– Каждая собака знает, что у меня там нечего брать! – выкрикнул я, и от беспомощности шарахнул кулаком по столу. Тарелки подлетели, стаканы подскочили, и только мраморная пепельница удержала свои позиции.
– Не скажи, – усмехнулась Беда. – Кто-то знал про оружие. Кто-то кроме нас двоих.
– Я не знал! – поспешно вставил свое слово Женька в непонятный для него разговор.
– Не про тебя речь, – отмахнулась Беда. – Кстати, зачем ты признался?
– Так били, – философски заметил Женька. – Признался – бить перестали. Пушку-то я все равно в руках держал! Все мои пальцы там вместе с ладонями: я от удивления ее пару раз из руки в руку переложил. И потом, я так подумал: от того, что я признаюсь, всем хорошо будет. У меня надолго будет крыша над головой и казенный харч, у ментов – быстро раскрытое убийство, у Глеба – никаких хлопот с объяснениями по поводу меня. Разве нет? Всем хорошо.
Пельмени закипели и всплыли. Я выудил их на тарелки – свою и Женькину.
Еще немного и у меня слеза навернется от его благородства. Только как этот хмырь оказался на помойке? Нигде не учился? Никогда не работал? Пил? А теперь косматый, беззубый, в старых ватных штанах и растянутом свитере сидит живым укором всему человечеству передо мной.
– Почему ты бездомный? – рявкнул я, и Женька поперхнулся пельменем, который на этот раз цивилизованно подцепил вилкой.
– Я не местный, – охотно объяснил он. – В деревне жил, Павловка, тридцать километров от города. Там у меня дом был, огород, хозяйство.
– Вот и езжай в свою Павловку! Почему ты бродяжничаешь? – я сам удивился своей искренней злости.
– Так не могу. Дом отдал жене. Развелся и отдал все до нитки.
– Если ты такой щедрый, что ж на новый себе не заработаешь? Чего ты шляешься по подвалам? – пока я орал, Беда закурила новую сигарету. Голову даю на отсечение – наш разговор ее забавлял. Женька свесил длинные руки вдоль тела плетьми. Дровосек дровосеком. Страшный, неуклюжий и ... добрый.
– Печки в городе никому не нужны. Я грузчиком иногда подрабатываю. На постоянную работу не берут – прописки нет, да и судимый я.
– За что сидел? – ласково поинтересовалась Беда.
– За убийство, – тихо ответил Женька и покаянным рывком свесил косматую голову на грудь.
Беда попыталась присвистнуть, но свистела она еще хуже, чем пела.
– Слушай, – сказала мне она, – твой тюфяк и добряк – все-таки убийца. Что я тебе говорила!
– Да ух ты господи, я свои три года отсидел, вину признал и не отпирался.
– Всего-то три? – удивилась Беда.
– Да. Смягчающие обстоятельства. Вот скажи мне как мужик мужику, – Женька уставился на меня своим глазом-щелочкой, – что бы ты сделал, если бы твоя жена завела любовника, открыто приводила его домой и спала с ним в соседней комнате, не обращая внимания на твое присутствие? Что?!
Беда уставилась на меня с неподдельным интересом.
– Что? – с энтузиазмом продублировала она вопрос.
– Не знаю, – честно признался я. – Наверное, убил бы обоих.
– Вот и я сначала не знал, – вздохнул Женька. – Терпел, терпел, а когда они ночью очередной раз завздыхали, завозились, заохали, взял я ружьишко старое и пинком дверь в их комнату открыл. Баба моя завизжала и под кровать закатилась. А я в хахаля ее пальнул, не сдержался. Судьи признали, что у меня было особое состояние, помутнение мозгов. Всего три года дали. Баба моя в суде кричала, что дождется меня и не бросит, почему-то я ей сразу очень нужен стал. Только я ей все имущество оставил, отсидел, и в прошлую жизнь больше не вернулся. Вот и все.
– Трогательно, – хмыкнула Беда. – За душу берет. И часто это у тебя бывает – помутнение мозгов?
– Один раз. Теперь если и женюсь, то за три дня до смерти.
– Кому ты нужен! – фыркнула Беда. – Теперь понятно, почему ментам понравилась версия, что именно ты убийца лучшего ученика в городе. У них просто все сошлось: судимость за убийство, бомж, да еще избитый ночью подростками, да еще с пистолетом в кармане!
– Подарок для галочки, – пробормотал я.
– У тебя еще и Галочка в ментовке, кроме Риточки? – сухо осведомилась Беда.
– Галочка – это отметка о проделанной работе, – как терпеливый профессор на лекции объяснил я ей.
– Короче, ты идеальный убийца, – не обратив на меня внимания, подвела итог Беда.
– Я убил только хахаля своей жены, – мрачно заявил Женька и быстро доел все пельмени.
– Мы ему верим? – весело спросила меня Беда.
Я пожал плечами, кивнул, и снова пожал плечами. На Женьку я не смотрел, и Женька на меня не смотрел.
– Ясно, – сказала Беда. – Значит так – мы ему верим. Так будет лучше для нас.
– Ребята, давайте я в ментовку пойду и скажу, что не удрал я, а эвакуировался.
– Ага, на угнанной нами машине.
– Всем будет так лучше – ментам, вам, мне.
– Если ты не врешь, то тот, кто убил Грибанова, хотел выдать за убийцу Бизона. Ты тут случайно подвернулся со своей подходящей биографией. Нет, Возлюбленный, мы тебе верим. Ты убил хахаля, но не убивал Грибанова. Так будет лучше для нас. Потому что в этом случае мы докопаемся до истины, а тебе не впаяют на полную катушку сомнительных казенных благ.
