– Пусть впаяют, – упорствовал Женька, уставившись единственным глазом в пол. – Так будет лучше.
Я встал и вышел из кухни. Ильич жил в маленькой однокомнатной квартирке, почти такой же, в какой жила Беда. Только балкон у него – пусть и крошечный, был застеклен и любовно отделан изнутри деревянной рейкой. Я вышел на него и уставился в темноту за стеклом. Было так рано, что в соседних домах еще не зажглись окна; самые ранние будильники еще не прозвенели, чтобы вырвать своих хозяев из теплых постелей.
Я прислонился лбом к холодному стеклу. Не прошло и месяца после той заварушки, а я уже влип в новую историю. Как могло так случиться, что я не избавился от оружия, а как последний пацан, еще не словивший свою долю адреналина, припрятал «Макаров» в своем жилище? Бездарно припрятал, тупо, глупо, с отвратительной, ни на чем не основанной уверенностью, что никто и никогда не сунется в мой холодный, нищий сарай и уж тем более не будет что-то искать под некрашеными, старыми досками пола. Ведь чтобы там что-то искать, нужно знать. А знали только я и Элка. Только Элка и я.
– Ну и что дает глубокий анализ произошедшего? – в проеме балконной двери стояла Беда и шрапнелью вопросов расстреливала меня в маленьком, узком, холодном пространстве. – Каемся в собственной глупости, слабости, тупости? Думаем – дальше что? Прятаться? Бегать? Сдаваться?
– Мы обкурились, угнали машину, и помогли сбежать опасному преступнику, – напомнил я ей.
– Он не опасный. Он добрый, – засмеялась Беда.
– Хлебом тебя не корми, дай выставить меня идиотом.
– Хлебом меня не корми, дай докопаться до истины. Это ты – любитель ретироваться через балкон. Что сделано, то сделано. Может быть, ты скажешь потом спасибо, что все так произошло.
– Спасибо, – сказал я заранее, и зачем-то раскланялся.
– Смейся, паяц! И что ты думаешь дальше делать?
– Прийти к ребятам из уголовки. Рассказать как все было. Дадут условно.
– Кретин. Слабак. Учитель. Ты даже не смог напугать девочку.
– Девочка сама кого хочешь напугает, а потом накормит. А что предлагаешь ты?
Она сняла очки. Говорят, когда очкарики снимают очки, их взгляд становится беспомощным и беззащитным. Может, у других очкариков он таким и становится, но только не у Беды. Она уверенно уставилась на меня взглядом вздорной бабы, которая сделает все по-своему, даже если мир перевернется.
– Я предлагаю не прятаться, не паниковать, и уж тем более не бежать сдаваться. Вести себя так, будто ничего не произошло. Ходить на работу, жить так, как мы жили, – она усмехнулась, – и там, где мы жили. Есть большая вероятность того, что никто не видел, как мы угнали машину, как ты тащил Возлюбленного по черной лестнице вниз, и уж тем более никто не знает, что перед этим мы опробовали в действии «ракету». Все может пройти без последствий, и тогда у нас будут развязаны руки, чтобы попытаться выяснить, что произошло на самом деле. Нужно понять, кто и зачем хочет упрятать тебя за решетку.
Она развернулась и пошла в коридор. Она все решила. Постановила. Утвердила. И никакое другое мнение ее не интересовало.
– Эй! А как же Женька? – я поплелся за ней. В коридоре она натянула дубленочку.
– Пусть живет здесь, не высовывается, пельменей ему на неделю хватит. Крыша и харч – все как он мечтал. Ильич перекантуется у Нэльки, ее достали его трехразовые набеги, она мне жаловалась. Она хочет семью, уют, детей и борщи в воскресенье.
– Стой! Ты куда? – заорал я, глядя, как она сражается с замком входной двери.
– Домой. Потом на работу. Потом снова домой. Не собираюсь прятаться по углам и тебе не советую.
– Ребята, давайте я сдамся в ментовку! – выполз из кухни Женька. – Ну, эвакуировался, заблудился, вернулся и сдался – с кем не бывает?!
– Я тебя подвезу, – сказал я Беде, в надежде, что она не уйдет так быстро и просто.
– Тачка до моего дома стоит тридцать рублей. И они у меня есть. – Она вышла и захлопнула дверь перед моим носом.
Она ушла так, будто мы не спали с ней под одним одеялом, не умирали от хохота над одними и теми же шутками, не сидели долгими вечерами в ее маленькой, тихой квартирке. Она пишет и курит, курит и пишет, а я проверяю кучу тетрадей, контрольные, в которых так трудно разобраться из-за хаоса, царящего в пятнадцатилетних головах. Я читаю ей бред, что Ленин – это «дедушка с фронта», она хохочет и орет: «Заткнись! Не мешай мне работать!». Как будто не она устраивала мне ночи, от которых на первых уроках у меня тряслись ноги в коленках, и я путал слова, вызывая взрывы хохота в классе. Будто не от нее я удрал с балкона четвертого этажа от отчаяния и неравнодушия.
Она заявила, что такси стоит тридцать рублей. Она сказала, что эти рубли у нее есть. Я бы многое дал, чтобы у нее их не было, и она хоть на миг бы зависела от меня.
Я все сделал, как сказала она. Я оставил Женьку в квартире Ильича, приказав ему сидеть тихо. Я собрался, оделся, сел в машину и как ни в чем не бывало, поехал в школу. До начала уроков оставалось время, и я навел порядок в сарае.
В положенное время я открыл школу, и долго ходил по пустым коридорам, прислушиваясь как тетки- технички, моя полы, перекрикиваются, обмениваясь подробностями вчерашнего происшествия в школе.
Не пришла только баба Капа.
Она не пришла ни к открытию школы, ни к началу занятий, когда первые ученики уже стали толпиться у закрытого гардероба. Я попросил заменить ее Веру Петровну – тетку лет шестидесяти, сказав, что, наверное, Капа приболела. Вера Петровна фыркнула и, поджав сухие, тонкие губы заявила, что за последние тридцать лет работы в школе Капитолина Андреевна никогда не болела, и заставить ее не явиться в школу могло только что-то из ряда вон выходящее.
Мне не понравилось это. Мне не понравилось это настолько, что я почувствовал, как похолодело в желудке и сердце дало сбой.
Я рассчитывал поговорить с Капой о вчерашних событиях, но она не пришла в школу впервые за последние тридцать лет. Мне очень плохо верится в такие совпадения.
Я встал у гардероба и стал высматривать Ваньку Глазкова. Я промаялся там до звонка, но Ванька так и не появился. Это не понравилось мне еще больше. Я хотел учинить Глазкову свой личный, пристрастный допрос, но он не пришел в школу. Впрочем, он заядлый прогульщик. Узнаю сегодня его адрес и сгоняю к нему домой. Как там сказала Беда? «У нас будут развязаны руки, чтобы попытаться выяснить, что же произошло».
На второй перемене ко мне, блестя подведенными очами, подбежала Марина и заговорщицким тоном сказала, что меня ищет Ильич. Я удивился, как меня можно искать, на переменах я всегда ошиваюсь в учительской.
Ильич в кабинете дремал. Компьютер был выключен, шеф не гонял, как обычно, игрушки, а, развалясь, сидел в кресле, полуприкрыв глаза. Вид у него был цветущий и свежий – рубашечка, галстучек, костюмчик что надо. Нэлька ему чуть ли не ногти отполировала.
– Что-то мне, Петька, хреново.
– Не выспался? – изобразил я заботу.
– Да нет, гипертония, ...ть, и до меня добралась.
Такое заявление могло обозначать только одно: мне придется за него проделать какую-нибудь неприятную работу.
– Что делать-то надо? – в лоб влепил я ему.
Ильич забегал глазками по кабинету, и не найдя на чем остановить свой взгляд, не очень уверенно посмотрел на меня.
– Как ночь прошла? – спросил он с явным намеком на то, что мои темные делишки требуют какой-то отмазки.
– Нормально. Спасибо.
– Твой дружок с разбитой мордой сильно смахивает на фоторобот, который суют в экраны с утра. Он
