Я обалдел от картинки и забыл, что должен сказать.
– Заходи, – неправильно поняла мое молчание девушка и отошла, освобождая мне путь.
– Не, – замотал я головой. – Капитолину Андреевну, если можно.
Девица поскучнела и перестала уступать мне дорогу.
– Уехала бабка, – отрезала она, навалившись огромной грудью на дверь.
Поняв, что Капа жива и невредима, я почему-то перекрестился, не зная точно, как это делается. Девица округлила и без того выпученные глаза и спросила, забыв лизнуть мороженое:
– А тебе она зачем?
Я растерялся, не говорить же девушке, что ее бабушка может быть единственным человеком, который видел убийцу лучшего ученика нашей школы.
– Я из школы. Мы просто очень беспокоимся. Она первый раз за тридцать лет не вышла на работу.
– Заходи, – предприняла еще одну попытку девица. Мороженое на палочке опасно оплавилось, грозя свалиться белой массой на яркий халат.
– Нет! – я энергично замотал головой, как лошадь, которую кусает гнус.
– Из школы! – фыркнула девица. – Тридцать лет! Ври больше. Тридцать лет назад тебя еще не сделали. И меня тоже. Откуда тебе знать, что было тридцать лет назад в школе?
– Я просто очень хорошо сохранился, – эта девка меня пугала, хотелось поскорей закончить разговор и убежать вприпрыжку, как в детстве от врача со шприцем. – А куда она уехала?
– Да от вас подальше!
– От нас?
– От вас, свидетелей Иеговых! Креститесь и то не по-человечески. Достали бабку, сектанты проклятые! – поняв, что в квартиру заманить меня не удастся, она дала выход своему раздражению.
– Я не свидетель. Я учитель. – Выпытать у нее что-нибудь можно было только одним способом – зайти. Я сделал шаг в квартиру. Девка затуманилась и сделалась сговорчивей.
– Правда, уехала бабка.
– Куда? – я сделал вид, что с интересом заглядываю в вырез халата.
– В Тверь, – прошептала она. – У нее там ухажер-старпер.
– Что ж она так сорвалась и уехала? Никому ничего не сказала?
– Сказала, – снова шепотом пояснила девка, отбросив мороженое на стеклянный столик. – Сказала, что все ее задрали: я, мать, папаша, подружка Серафима-сектантка. Сказала, что хочет пожить по- человечески, а не батрачить на нас с тряпкой. Сказала, что Федя в Твери тридцать лет зовет ее к себе, что у него дом, пасека, и полное отсутствие спиногрызов. Она вчера вечером купила билет в плацкарт, собрала котомочку и укатила в чем была, не оставив адреса. Мать моя до сих пор кроет небо грязным матом. Никто ничего не понял. – Девка привалилась ко мне плотной грудью. – Какой Федя, какая Тверь, какая пасека?
– Странно, – сказал я, сделав шаг назад. – Странно. – Я побежал вниз по лестнице, скачками преодолевая пролеты.
– Куда? – взвыла вслед цветасто-грудастая девка, испортившая ради меня мороженое.
В машине я снова подумал, что странно все это: Федя, Тверь, пасека. В таком возрасте не принимают скоропалительных решений и резко не меняют климат. Значит, она что-то знала или что-то видела.
Улица, на которой жил Глазков, называлась Героев Чубаровцев. Наверное, название осталось с глубоко советских времен, потому что даже я, сделавший историю своей специальностью, плохо помнил подвиги этих ребят. Кажется, они отличились в гражданскую. Не обнаружив улицы на карте, которую я всегда вожу с собой, я объездил полгорода, останавливал прохожих и, опуская стекло, приставал к ним с одним и тем же вопросом:
– Где бы мне Героев Чубаровцев найти?
Народ шарахался, стучал пальцем по лбу, и только одна бабка высказалась:
– Все герои давно на Владимирской, вот туда и езжай.
На Владимирской находился психоневрологический диспансер, я это точно знал, поэтому развернулся и поехал домой. Будем считать, что с этой задачей я не справился.
По дороге я изменил маршрут, решив заехать на квартиру к Ильичу проведать Возлюбленного.
Женьки в квартире не было. Я открыл дверь ключом, который утром нашел на вешалке и обошел квартиру, включая последовательно свет в коридоре, ванной, комнате, кухне. Последним я посетил балкон. Женьки не было. Я даже заглянул под диван. Женьки не было. Он тщательно вымыл утреннюю посуду и исчез, захлопнув дверь – замок позволял. Я приказал сидеть ему тихо, не высовываться и ждать моих распоряжений, а он свалил, не оставив даже записки. Черт с ним, пусть шляется по подвалам. Или он побежал сдаваться в милицию? Не очень приятное предположение, учитывая, что он теперь точно знает, чей пистолет был обнаружен в его кармане. Я не поленился и сгонял в подвал. Может, он просто переселился в более привычные условия? Но и там Женьки не было. Там шныряли жирные коты, среди которых случился переполох при моем появлении.
Я вернулся в квартиру.
Я выхлебал немереное количество кофе, думая, что делать дальше и как дальше жить. Вернуться в сарай? Остаться здесь? Плюнуть на все и уехать в Марбелью, пока Возлюбленный не заложил, чей «ствол» болтался у него в кармане?
Я пил и пил крепкий кофе без сахара. Мне было горько, тоскливо и одиноко, как провинциальной стареющей барышне, так и не дождавшейся своего принца, своего звездного часа.
Позвоню своему богатею-деду, попрошу у него денег на билет, на визу, на загранпаспорт, уеду, умчусь в теплые, благодатные края и пусть Беда кусает свои острые локти, что не вцепилась мне в штаны, чтобы удержать возле себя. Уеду. Захотелось пустить скупую мужскую слезу.
Нет, не уеду. Разве найдешь в Марбелье такую дуру, которая, обкурившись халявной травы, уйдет на угнанной тачке с простреленным колесом от погони, протаранив два «Урала»? Глянь налево, глянь направо, нет ли русского «Урала».
Уеду. Найду полнокровную, плодовитую испанку, женюсь, и в испанской школе буду учить испанских детей... чему? Истории русского отечества? Приемам рукопашного боя? Основам безопасности их жизнедеятельности?
Нет, не уеду. Завтра урок автомеханики, пацаны ждут его с трепетом, а больше ни один дурак в городе не будет преподавать автомеханику на общественных началах.
Я откопал в шкафу у Ильича бутылку коньяка и, нарушая свои принципы, сделал два больших глотка прямо из горла. В последнее время я только и делаю, что нарушаю свои принципы. Стало полегче, но только телу, в душе продолжала противно играть отсыревшая скрипка в неумелых руках.
Я открыл кошелек и пересчитал в нем деньги. Вместе с мелочью оказалось ровно пятьсот рублей. Я еще раз обдумал свой замысел, родившийся под влиянием коньяка, и решил, что с такими деньгами можно попробовать его осуществить.
Я доехал до ближайшего супермаркета, и в живописном, благоухающем лоточке со скучающей продавщицей, стал выбирать цветы. Их было много, от них рябило в глазах и одуряюще пахло, но самое поганое было в том, что я совершенно в них не разбирался. Абсолютно. То есть, розу от одуванчика я бы, конечно, отличил, но это изобилие сбило меня с толку.
– Вам для жены или подруги? – оживилась продавщица с внешностью продавщицы.
– Для ведьмы, – сострил я, но она не удивилась, а сунула мне в нос три бордовые розы – мрачные, почти черные, колючие, наглые и напряжные.
– Сколько? – я достал кошелек.
– Шестьсот.
Я убрал кошелек.
– Скину, – не сдалась продавщица.
Я достал кошелек.
– Пятьсот пятьдесят.
Я вздохнул и убрал кошелек.
