смысле, менту психологические курсы, так отвечаю тебе, что тяжелее работы в милиции, наверное, только работа шахтера. Ну, зарплата, это отдельная песня. На этой неделе уже два раза ночью по тревоге поднимали. Оба раза – учебные. Знаешь, как я спать ложусь? Свисток с вечера в китель, китель на спинку стула, стул поближе к кровати, на стуле телефон. Ложишься и думаешь – зазвонит, не зазвонит? У меня уже интуиция, Дроздов!
– Сазонов.
– У меня интуиция. Я просыпаюсь за минуту до звонка! – Ритка встала, скинула шубу, осталась в красном вязаном свитерке и джинсах. Она подошла к пианино и присела на крышку. Не зря я приволок сюда старый инструмент – хоть какой-то комфорт гостям.
– Ни разу не ошиблась. За минуту! Беру трубку, соображаю с трудом, и всегда происходит один и тот же диалог. Дежурный, непременно со злорадством:
– Спишь?
– Нет, пирожки стряпаю.
– Лучше бы сухари сушила.
Я нашариваю в темноте форму, одеваюсь.
– Ну что, оделась?
– Да, роликовые коньки нахлобучила.
– Давай, шуруй по холодку. Тревога! Целую.
Ну, думаю, хорошо хоть поцеловал. Хватаю тревожный чемоданчик и бегу. На построении выясняется, что свисток у меня одной, у остальных – дети дома из карманов повытаскивали. Начинаю его за спинами передавать. Каждый мой свисток показывает проверяющему, он его рассматривает и кричит: «Молодец, боец!» А ты говоришь, зачем менту психологические курсы! Чтобы с ума не сойти! Кстати, в твоем классе ученичок есть, Баранов. Он у меня раньше на учете стоял, но как ты классным стал, он в примерные заделался.
– Что, опять подрался?
– Да нет, в телефонные террористы заделался!
– Брось! – От удивления я вывалил кашу мимо собачьей миски. Рон отпихнул мои руки мокрым носом и стал подъедать горячее варево прямо с пола. – И кого он терроризирует?
– Меня! Дроздов, Сазонов, поговори с ним, миленький! Спасу от него нет! Он ничего такого не делает, шутит просто, но спасу от него нет! Он же картавый! Звонит по десять раз на день мне в инспекцию, и каждый раз старательно меняя голос, спрашивает:
– Махгахита Хеохгиевна, угадайте с тхег хаз, кто вам звонит?
Я ору:
– Ты, Баранов, ты!
А он мне восторженно:
– И как это вы дохадываетесь?
Ну не говорить же ему, что он картавый. Травма у ребенка будет. Достал, сил моих нет.
Я заржал.
– Ладно, Ритка, больше он звонить тебе не будет. Я найду аргументы, не травмируя его самолюбие. Ты за этим пришла?
– Нет, – отрезала она жестко и присела на табуретку к столу. Когда она начинала говорить таким тоном, глаза ее становились стальными и, если честно, хотелось найти массу срочных дел, чтобы только не слушать, что она дальше скажет.
– Кашу хочешь? – решил я оттянуть неприятности.
– Собачью? Нет, спасибо.
– А что? Я солил. И масла кинул.
– Сам и лопай.
Я взял ложку и стал из кастрюли поглощать остатки каши. Рон чавкал в углу, вылизывая пол.
– Дай попить! – попросила вдруг Ритка.
Я удивился, нашел жестяную кружку и плеснул туда минералки.
– Не могу из металлической, дай стакан.
– Нет стакана.
– Был.
– Разбил.
Ритка открыла свою сумку-баул и вытащила оттуда полиэтиленовый пакет. В пакете лежал... мой стакан, пропавший после визита Питрова. Это был точно он – из школьной столовой, прозрачный, граненый стакан с отбитым, щербатым краем.
– Твой, – сказала Ритка, и, сканируя мои мысли, добавила:
– Упертый из школьной столовой, граненый, с отбитым краем.
Почему-то мне не было охоты признаваться, что это мой стакан.
– Если и мой, то как он у тебя очутился?
Ритка выпила из кружки минералку, и отвела от меня сверлящий взгляд.
– Наш эксперт-криминалист за мной ухлестывает.
– Молодец! – похвалил я эксперта-криминалиста.
– Вечерами он зовет меня в свой кабинет пить чай, покупает дорогие конфеты, хорошие сигареты.
Я кивнул. Шутить у меня отпала охота.
– Вчера вечером, когда мы пили у него чай, я заметила на столе твой стакан. Узнала по отбитому краю и спросила, что за трофей. Он сказал, что Питров из прокуратуры попросил его пальцы сличить с отпечатками на «Макарове», который по делу Грибанова...
Я почувствовал, что желудок мой больше не хочет собачьей каши, и поставил кастрюлю на стол.
– Сличил? – спросил я Ритку голосом, который не мог принадлежать мне.
– Не успел, – по-прежнему не глядя на меня, сказала Ритка. – Стакан я незаметно сперла. Ведь Питров незаконно его у тебя изъял. Украл, можно сказать. А экспертизу попросил по дружбе сделать. Так, для себя.
Я решил не срывать своего облегчения. Меня опять потянуло на шутки.
– Может, ты и «Макаров» от пальчиков протерла?
– Протерла, – кивнула Ритка. – Я, Сазонов, Дроздов, на пенсию через месяц решила уйти. Двадцать лет работы в милиции. Хватит.
Я не знал, что сказать. Я решил помыть кастрюлю из-под каши и налил воды в умывальник.
– Ты мне ничего не хочешь сказать? – неожиданно жалобно спросила Ритка.
– Спасибо, Рит. Понимаешь, меня в эту историю упорно кто-то замешивает. Я разберусь.
Ритка резко встала, наверное, она ждала признаний. А, может, более нежной благодарности? С какой это радости она так печется обо мне, что готова рисковать служебным положением? Я не мог ничего предложить ей взамен. Кроме благодарности. Я снова сказал:
– Спасибо.
Она надела шубу и пошла к двери.
– И еще, – не оборачиваясь, сказала она, – в тот день, когда удрал этот бомж, перед землетрясением, дежурный Луговой сказал, что ты приходил в отделение, ко мне. Но вернулся с порога в машину и больше не возвращался.
– Я уехал. Передумал.
Она кивнула с таким видом, словно давала понять – правды от тебя не дождешься.
– А что у тебя с лицом? – Ритка все не выходила из сарая, хотя я очень на это рассчитывал.
– Мой друг кастрировал кота, – начал я осторожно. – Кот теперь на всех кидается.
– Обычно на всех кидаются кошки, – усмехнулась Ритка.
Жаль, что я не умею обращаться с женщинами. С Риткой всегда было легко, весело и беспроблемно, но в наших отношениях появилась новая нотка, и я не знал, что с этим делать.
– Ты, Дроздов, можешь мне не врать. Тебе же не жениться на мне. Что у тебя с машиной?
Может, поцеловать ей ручку? Можно ли менту целовать ручку?
Я вспотел. И хлебнул минералки прямо из бутылки.
