— Мне ничего не нужно, заметь! Монеты нужны Анне, а я кормлюсь тут с помощью сердобольных потаскушек — они всегда очень добры, Танюша! — да варю себе белобрысые сосиски! Жить с Анной — сомнительное наслаждение, осточертело собачиться, но винить мне, кроме себя, некого, так что вопрос исчерпан. Не больно удачная, а все-таки жена. Она постоянно стандартно обвиняет меня в том, что я испортил ей жизнь, что она только сидит, как пуговица, дома с детьми, ни в кино, ни в театр, и голова немытая! Я посоветовал ей голову вымыть — так что было!
Таня засмеялась.
— Но иногда, Танюша, она выдает прямо языковые перлы, такие лексические находки, которых я от нее никогда не ждал! Полный атас! Когда до нее впервые дошло, что я трахаюсь с кем попало направо и налево, она выдала феноменальную, способную потрясти любое воображение фразу! Анна орала, что я обольстительный урод: челюсть, как ковш экскаватора, глаза жидкие, из яичницы! Правда что ль? — И Виктор машинально провел рукой по своему подбородку. — За бородой не слишком заметно ковша! А глаза? Ну, ей виднее! Собака лает — караван идет… Давно бы сделал ноги, да куда и зачем? Недавно читал прекрасного поэта и, видать, очень умного человека, нашел у него верлибр про меня и Анну. Представляешь, всего три слова, но какие: 'Осознал. Содрогнулся. Привык'. И ничего больше!
— А зачем ты, Виктор, написал за нее несколько работ, с которыми она вступила в Союз художников? И даже не содрогнулся? Слишком привык? — холодно спросила Таня.
Крашенинников покраснел и опустил голову, побалтывая в стакане водку.
— Убудет меня, что ли? — пробормотал он. — А ты тоже, оказывается, умеешь быть жестокой, Танечка! Ну, все правильно! Все та же страшная сила инерции, как тогда с Оксаной… Она затягивает меня, Таня, тащит за собой, волочит, словно щепку в водовороте… И я давно не сопротивляюсь. Не все ли равно? Пусть останется Анна на шее. Знаешь, — он оживился, — я расскажу тебе кое-что очень интересное, о чем мало кому известно! Но это святая правда, поверь! Один художник, так, не больно даровитый, но весьма шаловливый — он давно уже в Штатах, о нем Довлатов в книге упоминал — вступил в Союз художников с рисунками Гитлера!
— Как это? — растерялась Таня.
— А очень просто! Где-то нашел копии — он пронырлив, как ящерица! — и представил, переписав, как свои работы. Самое оно! Прошел на ура! Я видел: очень неплохие пейзажи. Гитлер все больше природу изображал. Вообще, видать, способный и образованный был юноша: рисовал, на скрипке играл… Тоже, я слышал, талантливо. Родители прочили ему карьеру музыканта. Так что талант ничего еще не оправдывает, Танюша, заметь…
— Писал, философ, а не рисовал, — лукаво поправила Таня. — Кто меня обучал тонкостям русского языка?
Виктор ухмыльнулся.
— Теперь нам, Танюша, не до тонкостей. А живопись давно уже пустое дело. Гибельное. И скульптура заодно. Потому что мы когда-то напрочь похерили религию. Но без Бога плоть греховна — и атас! Только кисть верующего человека может сотворить нравственное полотно, только духовность создаст прекрасную, а не сексуальную наготу. Чтобы любоваться и восхищаться, но не желать. У Иванова обнаженные лишены всякой заманчивости, эротики и похоти. Кощунственно даже представить такое — секс у Иванова… Люди крестились в реке, увидели Христа… Все очень просто! Блаженная чистота… Тела и души. И дело вовсе не в сюжете картины! Заявив, что Бога нет и на долгое время с ним распрощавшись, мы начали бессознательно малевать грешное тело, всячески подчеркивать его формы и выпячивать его обольстительность… Реалисты… Навострились изображать соблазнительную плоть — и ничего больше!.. А она шибко привлекательна!.. Сплошная плоть в одежде и без оной. Улет! Ты вспомни и сравни работы разных мастеров! Мы безбожники, Танюша, это страшно… Любой из нас… Значит, я занимаюсь уничтожением своей души… Ежедневно. Такой вот замечательный вывод… Актеры, правда, по слухам, живут и вовсе без нее…
— Но ты любишь живопись, Витя, — неуверенно сказала Таня.
— Любишь… — пробурчал Крашенинников. — Заладила… Не будем говорить с тобой о любви… Потому что я любил только тебя…И когда я… — он запнулся. — Когда ты… Когда ты ушла, Танюша, я остался совершенно пустой. Кисть в руках — это не шибко много… Мне не с чем было жить, понимаешь? Я и так не больно глубокий… Пустышка… Погремушка детская… Вечный мальчик, как называла меня Оксана. 'А был ли мальчик-то? Может, его и не было?' Почему-то мысль о самоубийстве меня ни разу не посетила. А явись она хоть на минуту, я думаю, мы не расстались бы с ней ни за что. Явилась Оксана… Девушка с сиреневыми глазами. А потом дочка…
— Зачем ты назвал ее Таней? — спросила Таня, отодвигаясь в сторону.
— Видимо, я просто не знаю на Земле никакого другого женского имени — только одно твое, — пробормотал Виктор. — Хочешь, я вас познакомлю?
— Не надо, — сказала Таня и отодвинулась еще дальше. — Она испугается.
— Чего тут пугаться? — удивился Крашенинников. — А впрочем, ты, наверное, права. Ты приходишь ко мне, как приходит дождь, и деваться некуда. И это называется счастьем… Я не успел спросить тебя: ты любишь дождь? А какое время года больше всего? Я с тех пор люблю одну дождливую мокрую желтую осень — смутное время, когда все хочется бросить и уехать… Люблю и ненавижу… — Он осекся и замолчал. — У тебя был такой застывший, страшный профиль, словно из слоновой кости, а глаза смотрели в небо, которое непрерывно сыпало и сыпало холодным дождем… И я лежал возле тебя, уткнувшись в твое плечо, и все ждал, все надеялся, как безумный, что ты вот-вот встанешь и засмеешься… А рыжие точки превратятся в тире…
Таня не ответила. Облачко неподвижно стояло в воздухе у стены.
— Бедный мальчик! — наконец прошептала она. — Почему ты прячешь мой портрет?
Виктор вздрогнул.
— Откуда ты знаешь? О твоем портрете не знает ни одна живая душа! Я не показывал его даже Алексею!
— Ты забыл, как сам утверждал, что 'мне сверху видно все'? — усмехнулась Таня. — Ты мог бы получить за мой портрет огромные деньги. Он великолепен!
— Нет! — в ужасе закричал Виктор, вскакивая на ноги. — Ты кощунствуешь, Таня! Я никогда бы не смог его продать, даже если бы мои дети умирали с голоду!
— И даже Танюшка? — спросила Таня.
Крашенинников помрачнел.
— Это вопрос на засыпку, — пробормотал он. — Нельзя ставить меня в такие тяжелые условия! Танюшка… Это какое-то неземное существо, знаешь, вроде дюймовочки! Иногда мне самому кажется удивительным и противоестественным, что у меня родилась такая вот малышка… Росинка на лепестке утреннего цветка… Что с ней будет в этой проклятой житухе? Я так боюсь за нее!
— Обалдуй! — ласково сказала Таня. — С ней будет все хорошо! А у Геры, кажется, один сын?
— Да, — оживился Виктор. — Знаешь, Танюша, из Сумнительного Георгия получился не сомнительный муж и отец! Впрочем, этого следовало ожидать. Он все всегда делал изумительно! 'Сероглазый король'… У пацана была страшная аллергия, и Гера таскал его по врачам почти по всей стране, списывался с травниками, по-моему, даже из Тибета, кормил по строжайшей диете и вытащил, в конце концов! Сейчас все нормально. И с Нинкой он живет душа в душу… — Виктор снова заугрюмел. — Не то что некоторые… Не будем пальцами показывать! Останься со мной, Танечка!
Взгляд его стал умоляющим и жалким.
— Как это, Витя? — не поняла Таня. — Каким образом?
— Да очень просто… Ты останешься здесь навсегда! Все путем! Не будешь уходить и возвращаться, а поселишься в мастерской, потому что, когда ты уплываешь, я занимаюсь лишь одним: жду тебя… И очень боюсь, что ты вдруг не придешь…
— Нет, Витя, к сожалению, это невозможно, — грустно сказала Таня. — Только не вопи, что 'в любви ничего невозможного нет!' Видишь, как здорово я натренировалась рядом с тобой!
Крашенинников мрачно хмыкнул.
— Невозможно… — повторил он. — Что ты как неродная? Я недавно узнал, что на всех наших ракетах, отправляющихся в космос из Плесецка, пишут на счастье одно слово: 'Таня'. У кого-то из конструкторов или
