означать все что угодно — от организации интима до представительских функций…
— Постой, не части, я не поняла: он рыбу ловил или продавал?
— Какую рыбу?
— Толстолобиков?
— Тьфу, запутала. Толстолобиками я называю «новых русских». Типаж такой, сознаешь? Так вот, помогал наш Монтик-Сержик толстолобику жить и работать, а потом вдруг— бах! — оказался в мешке с кирпичами, хорошо хоть в камышах, а не в канале. Отчего произошел такой стремительный поворот в его карьере? Из помощников — почти в жмурики? Я так ситуацию понимаю: либо твой Монтик своему толстолобику плохо помогал, либо кому-то другому хорошо вредил. Учитывая, что на Кипр он умчался в паре с боссом-толстолобиком, я склоняюсь ко второй версии. Вывод: у твоего Монтика есть враги.
— И кто они? — Ирка зашелестела листами досье.
— Не знаю пока. Разберемся. Но наличие недоброжелателей нужно учитывать. Хочешь еще ватрушку?
— Давай. — Ирка со зверским выражением лица вонзила зубы в сдобу.
Ой, не завидую я ее врагам!
Хороший враг — мертвый враг. Монте поморщился: кольнуло сердце. Он потянулся к груди под пиджаком.
За оттопыренный локоть тут же кто-то зацепился, Монте развернуло поперек потока пешеходов, и он в полной мере вспомнил, что такое нью-йоркская толчея. Опыт оказался болезненным: пара толчков плечом, удар острым углом дамской сумочки в живот, отдавленная нога и раненное чьим-то «Топай, придурок!» самолюбие. Монте пробился к краю тротуара, остановился, преодолевая головокружение и приходя в себя, и тут же у его ботинок обнаружилась бродячая собачонка с поднятой лапой. Отпихнув изготовившегося писануть пса, Монте снова нырнул в толпу, стараясь держаться ближе к стенам зданий, чтобы не пропустить бар Эдди.
Уокер шел на юг по Бродвею. Раньше ему нравилась эта часть Манхэттена — между Семидесятыми и Восьмидесятыми улицами, но когда это было? В шестидесятые!
Нью-Йорк изменился, хотя и не настолько, чтобы его нельзя было узнать. Поглядывая по сторонам, Монте угадывал в прохожих знакомые типажи: вот дамочка-домохозяйка с собачкой, похожей на меховую муфту, — или с муфтой, похожей на маленькую собачку? Вот сутенер с выводком помятых уличных девочек, которых всегда было полно на Бродвее, вот угрюмый коп… О, эти совсем не изменились! Зато стало гораздо меньше заведений под красными неоновыми вывесками: где знакомые пивные, химчистка, винный магазинчик, старые дома, в первых этажах которых ютились маленькие лавочки?
Заметно измельчали автомобили. Дожидаясь разрешительного сигнала на переход улицы, Монте разглядывал четырехколесных недомерков непривычной формы. Порадовал его лишь одинокий «Кадиллак» 57-го года — когда-то у самого Монте была такая же машина, только не голубая, а выкрашенная в два цвета, белый сверху и красный снизу. Нынче «Кадиллак» смотрелся «Титаником» среди катеров. Бензин подорожал, что ли?
Задумавшись, Монте едва не проскочил знакомый проход, машинально толкнул дверь и вошел в бар. Кажется, все как раньше, только почти пусто и не орет музыкальный автомат. Подойдя к стойке, Монте задумчиво погладил большую хромированную ручку радиоприемника, не ведающего об УКВ и способного поймать только средние волны.
Эдди за стойкой не было. Монте почувствовал разочарование. Он медленно прошел по залу, озираясь, узнавая знакомое помещение и незабываемые запахи, привычно проследовал в единственный кабинет и открыл дверь.
Монте не удивился бы, если бы навстречу ему из-за стола с миской спагетти посередине поднялся смуглолицый Марио Ла Гадо. Однако удивиться все же пришлось: Ла Гадо в кабинете действительно присутствовал, но только не во плоти, а в виде огромного портрета. Мерзавец все так же белозубо улыбался, наверняка при этом держа палец на спусковом крючке. Впрочем, фотопортрет был поясной, руки Ла Гадо в кадр не попали. А интересно, какие на нем запонки? Все те же, огромные, сверкающие?
Ошеломленный Монте в первый момент даже не заметил, что кабинет уже занят какой-то парой, и попытку мужчины прикрыть дверь проигнорировал. Портрет Ла Гадо его просто гипнотизировал. Не обращая никакого внимания на возгласы негодования, Монте вломился в тесное помещение, не отрывая взгляда от портрета, слепо обогнул стол, споткнулся о жаровню, машинально посмотрел под ноги и наконец заметил, что в кабинете кто-то есть, но не придал этому значения.
— Какого черта? — показывая в сторону портрета, возмущенно спросил Монте багровеющего от гнева мужчину. И тут заметил, что стена вокруг портрета была увешана газетными и журнальными вырезками в одинаковых рамочках под стеклом, персональными и групповыми фотографиями — на одной из них Монте увидел рядом с Ла Гадо и себя. На специальной полке под портретом стояла ваза с цветами, а чуть выше, под самой рамой, к стене крепилась желтая металлическая табличка с цифрами, неопровержимо доказывающими, что Монте опоздал с местью: «1929–1970».
— Сдох, с-котина, — с чувством детской обиды произнес он, обессиленно опускаясь на плюшевый диван, почти на колени сидящей там женщины.
— Сам скотина! — гневно воскликнул мужчина, выдергивая из-под него свою даму.
— Оставьте меня в покое, — устало сказал Монте. Он чувствовал себя измученным.
— Парень, ты нарываешься на неприятности!
— Идите к черту, — безразлично усмехнулся Монте, заслышав звуки музыки: в зале кто-то включил музыкальный автомат, и Чак Берри медовых голосом запел «Проснись, моя Сьюзи». — Вы кто? Смотритель этого музея? Или тоже экспонат?
— Наглец! — взвизгнула женщина из-за спины своего кавалера.
— Я? Я маленькая Сьюзи, — произнес Монте, вторя Чаку Берри. — Кто меня разбудил? — Он нервно захохотал и погрузил лицо в ладони.
Удара по голове он не ожидал, но удивиться не успел. Сковородка загудела, и под медленно затихающий гул Монте Уокер провалился в беспамятство.
В этот момент полковник Лапокосов ехал в такси, и тоже с закрытыми глазами: никакого желания любоваться видами Нью-Йорка у него не было. Благодаря промаху в аэропорту полковник и без того уже понял, что это очень большой город. Тем хуже!
На пути к российскому посольству Лапокосов безрадостно размышлял о том, что он будет делать, если не сумеет найти Сергея Максимова. Ирония судьбы заключалась в том, что найти его он мог бы в тот же миг, достаточно было посмотреть в окошко на тротуар, но об этом полковник так и не узнал.
В посольстве к нему вышел молодой человек, которого Лапокосов сразу окрестил Чистюлей: сорочка на парне была белоснежная, серый костюм — без единой морщинки, обувь начищена до блеска, прическа — волосок к волоску.
— Здравствуйте. Чем могу помочь? — глубоким голосом спросил Чистюля, причем спросил по-русски, с первого взгляда опознав соотечественника.
Лапокосов вместо ответа достал из кармана аккуратно сложенный носовой платок, развернул его и вынул маленькую картонку с семизначным номером.
— Позвоните в Москву. — Он положил бумажку перед Чистюлей.
Не притрагиваясь к карточке, молодой человек внимательно посмотрел на полковника, на телефонный номер, чуть заметно кивнул и повторил:
— Чем могу помочь?
Лапокосов сложил платок и вытер им лоб.
— Я подожду у вас одного человека, он должен появиться не сегодня завтра. Я должен видеть каждого, кто войдет в здание.
— Понятно, — задумчиво произнес Чистюля. Он внимательно оглядел Лапокосова, что-то прикидывая, наконец принял решение — Ночлег, если понадобится, найдите сами, но работу мы вам дадим.
Сергей Петрович Максимов открыл глаза и посмотрел в небо, какое-то вытравленное и болезненное. Очевидно, это было пресловутое небо Аустерлица или какой-нибудь другой заграницы.
— Где я? — Он приподнялся, сел и огляделся по сторонам.
Прямо перед ним была широкая улица с оживленным движением в несколько полос. Справа и слева,
