— Не так хорошо, как хотелось бы, — ответил я. — Слишком много нерациональных передвижений. Даже засомневался, кто на кого ставит ловушки.
— Не скромничайте, — отозвался он, как бы признавая, что обмена любезностями не избежать. — Мы убедились, что вы блестяще справились с заданием, причем довольно сложным.
— Благодарю, — сказал я. — А кто это 'мы'?
— До сего момента, — продолжал он, не утруждая себя ответом, — мы одобряли ваши действия. Но дальнейшее выполнение вашей миссии может породить вероятностный вихрь восьмого порядка. Надеюсь, вы отдаете себе отчет в значении этого факта?
— Возможно, — уклонился я. — Кто вы? Как сюда попали? Этот анклав имеет двойную изоляцию.
— Думаю, имеет смысл быть с вами более откровенными, — сказал человек в красном. — Я знаю вас, вашу миссию. Мое присутствие здесь тому достаточное подтверждение. Я представляю более позднюю эпоху, и, следовательно, наше мнение более значимо, чем полученные вами инструкции.
Я хмыкнул.
— Итак, на сцену выходит Седьмая Эра, которая, полная благих намерений, воцарится на веки веков.
— Не стану напоминать вам о нашем преимуществе, и не только техническом, ибо это значило бы доказывать очевидное.
— Как сказать. Почему вы так уверены, что не отыщется еще одна группа из 'комитета бдительности' и не сядет вам на хвост с теми же намерениями?
— Дело в том, что никаких Чисток Времени больше не будет. Наше вмешательство — Конечное. Усилиями Седьмой Эры темпоральная структура не только восстановит стабильность, но и укрепится с отводом целого спектра неугодных энтропических векторов.
Я устало кивнул.
— Понятно. Вы исправляете природу, заново прививаете ростки нереализованной истории к главному временному стволу. Вам не приходило в голову, что это и есть то благородное вмешательство, последствия которого пытались исправить примитивные чистильщики времени?
— Я живу в эпоху, уже начавшую пожинать плоды темпорального усиления, — сказал он. — У нас такая жизнеспособность, которую прошлые эпохи могли только смутно предчувствовать. Мы…
— Вы дурачите себя, на порядок увеличивая сложность вмешательства. Порождаете качественно новый уровень проблем.
— Наши вычисления доказывают обратное. Теперь…
— Задумайтесь: в темпоральном континууме существует естественный эволюционный процесс, а вы вмешиваетесь в него. Сознание человека развивается, достигает определенной фазы и совершает скачок, выходя на совершенно иной концептуальный уровень. А что произойдет, если для его поддержания ввести матрицу вероятностных факторов? Вы отдаете себе отчет, что кормитесь посевами далекого будущего?
В первый момент он заколебался, но только на мгновение.
— Не вижу логики, — ответил он. — Отсутствие какого-либо вмешательства со стороны позднейшей эпохи — лучшее доказательство нашей правоты.
— Допустим, позднейшая эра все же вмешалась. Какой вид, по-вашему, примет их акция?
Он равнодушно глянул на меня.
— Уж не агента Шестой Эры, деловито стирающего сведения из записей Третьей или Четвертой.
— Именно, — сказал я.
— Тогда… — начал он, увещевая… и запнулся. Догадка забрезжила в его сознании и насторожила его. — Вы? — пробормотал он. — Неужели вы?!
И прежде чем я успел подтвердить или отречься, он исчез.
40
Человеческое сознание — схема, ничего более. Первый проблеск разума в развивающемся мозгу австралопитека уже отражал в зародыше главный узор. На протяжении веков, пока человеческий эволюционный двигатель наращивал мощность и сложность, расширяя контроль над окружающей средой, схема не менялась.
Человек цепляется за свое положение психологического центра вселенной. В рамках этой концепции он готов принять любой вызов, выстрадать любую утрату, вытерпеть любые трудности — до тех пор, пока эта структура цела. Иначе он лишается эталона, с которым можно было бы соразмерять свои чаяния, утраты и победы.
Даже когда разум подсказывает человеку, что сама структура — продукт его сознания, что бесконечность не знает границ, а вечность — длительности, он не расстается с концепцией 'вещи в себе', подобно философу, проповедующему жизнь, хотя в ней и существует смерть, стремящемуся к идеалам, в эфемерности которых он сам не сомневается, к деяниям, которые неизбежно предадут забвению.
Человек в красном был продуктом могущественнейшей культуры, расцветшей почти пятьдесят тысяч лет спустя после падения Нексс-Централа; его великолепно подготовленный разум подсказывал, что существование оперативного агента из позднейшей эры нарушает стабильность континуума. Но подобно полевой мыши, спасающейся бегством от когтей дикого кота, его подсознание отреагировало стремлением скрыться. Где бы он ни затаился, мне предстояло последовать за ним.
41
Я не без сожаления снимал одно за одним ограничения, блокирующие определенные области сознания. И с каждым вторжением безукоризненная строгость, соразмерность залов Нексс-Централа обращалась в убогую поделку, сложность оборудования вырождалась, пока не стала равноценной побрякушкам дикарей или блестящим безделушкам в гнезде вороны. Я чувствовал, как вокруг развертывается многоуровневая вселенная, осязал под ногами слои планеты, оценил беспредельность пространства, увидел бег звезд по орбитам, постиг миг сотворения и распада галактик, объял и воссоединил в сознании взаимопересекающиеся сферы времени и пространства, прошлого и будущего, бытия и небытия…
Затем сфокусировал крохотную частичку сознания на ряби на прозрачной поверхности первопорядка, прощупал ее, замкнул контакт…
Я стоял на ветреном склоне среди кустарников, цепляющихся за каменистую почву голыми корнями, похожими на руки утопающего. Человек в красном замер в тридцати футах от меня. Под моими ногами зашуршала галька, он резко обернулся и вытаращил глаза.
— Нет! — воскликнул он, стараясь перекричать ветер, нагнулся, схватил древнее оружие человекообезьяны и швырнул в меня. Камень замедлил полет и упал к моим ногам.
— Не осложняйте свое положение, — сказал я.
Он вскрикнул — нечленораздельный возглас ненависти, вырвавшийся из самых глубин подсознания, — и исчез. Я последовал за ним сквозь мерцание света и тьмы…
Жар и слепящий свет солнца живо напомнили мне Берег Динозавров, оставшийся далеко позади, в обычном мире. Под ногами шуршал мелкий, как пыль, песок. Где-то вдали очерчивала горизонт стена черных деревьев. Человек в красном стоял неподалеку и целился в меня из небольшого плоского оружия. За ним, делая таинственные движения, стояли двое темнобородых людей в грязных накидках из грубой шерсти.
Он выстрелил. Сквозь всполохи розового и зеленого огня, взметнувшиеся вокруг меня, я увидел в его глазах ужас. Он исчез.
Глубокая ночь, замерзающее поле, пятно желтого света из затянутого пергаментом окна желтой лачуги. Он скрючился у низкой ограды в тени, словно испуганное животное.
