— Я тоже тебя люблю.
Она уходит в дом. Я возвращаюсь к машине, где ждет Генри. Мне надо сообразить, как сделать так, чтобы он не узнал правду о случившемся ночью и не заставил нас уехать из Парадайза. Генри трогается и едет домой.
— Что случилось с твоей курткой? — спрашивает он.
— Она была в чулане у Марка.
— А что с головой?
— Я ударился, когда выбирался из дома еще в начале пожара.
Он смотрит на меня с сомнением.
— Это ты пахнешь дымом.
Я пожимаю плечами.
— Там его было полно.
— От чего начался пожар?
— Думаю, от пьянки.
Генри кивает и сворачивает на нашу дорогу.
— Да, — говорит он, — интересно, что будет в понедельник в газетах.
Он оборачивается ко мне, чтобы увидеть мою реакцию.
Я молчу.
«Да, — думаю я, — скорее всего это будет интересно».
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Я не могу уснуть. Я лежу в постели и в темноте смотрю на потолок. Я звоню Саре, и мы разговариваем до трех ночи; затем кладу трубку и продолжаю лежать с широко открытыми глазами. В четыре я выбираюсь из кровати и выхожу из комнаты. Генри сидит за кухонным столом и пьет кофе. Он поднимает на меня глаза, под глазами мешки, волосы взъерошены.
— Чем занят? — спрашиваю я.
— Тоже не мог уснуть, — отвечает он. — Проверял новости.
— Что-нибудь нашел?
— Да, но еще не понял, что это для нас значит. Людей, которые писали и издавали «Они ходят среди нас», людей, с которыми мы встречались, пытали и убили.
Я сажусь напротив него.
— Что?
— Их обнаружила полиция после того, как позвонили соседи и сказали, что из дома доносятся крики.
— Они не знали, где мы живем.
— Не знали. К счастью. Но это означает, что могадорцы становятся наглее. И что они близко. Если мы услышим или увидим еще хоть что-то подозрительное, нам надо будет уехать немедленно, без вопросов, без разговоров.
— Хорошо.
— Как твоя голова?
— Болит, — говорю я. Понадобилось семь швов, чтобы зашить рану. Генри сам их наложил. На мне мешковатая толстовка. Я уверен, что на одну из ран на спине тоже надо бы наложить швы, но тогда пришлось бы снимать толстовку и как бы я объяснил Генри другие порезы и царапины? Он бы точно понял, что произошло. Мои легкие все еще горят. И боль стала только сильнее.
— Так пожар начался в подвале?
— Да.
— А ты был в гостиной?
— Да.
— Как ты узнал, что он начался в подвале?
— Потому что все побежали снизу.
— А когда ты уходил, ты знал, что в доме никого нет?
— Да.
— Как?
Я понимаю, что он хочет поймать меня на противоречиях, что он принял мой рассказ с недоверием. Я знаю, что он не верит, будто я просто стоял на улице и смотрел, как и все остальные.
— Я не входил в дом, — говорю я.
Мне больно это делать, но я смотрю ему в глаза и лгу.
— Я тебе верю, — отвечает он.
Я просыпаюсь около полудня. На улице щебечут птицы, в окно льется солнечный свет. Я вздыхаю с облегчением. Тот факт, что мне дали так долго спать, означает, что нет никаких уличающих меня новостей. Иначе меня бы вытряхнули из постели и заставили паковаться.
Я переворачиваюсь со спины, и тут меня пронзает боль. Такое чувство, что кто-то толкает меня в грудь и сдавливает ее. Я не могу сделать полный вдох. Если пытаюсь, то возникает острая боль. Это меня пугает.
Берни Косар посапывает, свернувшись калачиком возле меня. Я бужу его, начиная с ним бороться. Сначала он рычит, потом тоже борется. Так у нас начинаются все дни — я бужу храпящего рядом пса. Его виляющий хвост и высунутый язык тут же улучшают мое самочувствие. Не беда, что болит грудь. Не важно, что мне принесет этот день.
Пикапа нет. На столе записка: «Уехал в магазин. Буду к часу». Я выхожу из дома. У меня болит голова, мои руки красные и в пятнах, порезы чуть припухли, как будто меня поцарапала кошка. Я не думаю о порезах, о головной боли, о жжении в груди. А думаю о том, что я все еще здесь, в Огайо, что завтра я пойду в школу, в которую хожу уже три месяца, и что сегодня вечером я увижу Сару.
Генри приезжает в час. У него усталый взгляд, и я понимаю, что он так и не спал. Выложив продукты, он уходит к себе в спальню и закрывает дверь. Мы с Берни Косаром идем на прогулку в лес. Я пытаюсь бежать и какое-то время могу это делать, но потом боль становится слишком сильной, и я вынужден остановиться. Мы идем и проходим, наверное, километров восемь. Лес заканчивается у еще одной проселочной дороги, похожей на нашу. Я разворачиваюсь и иду назад. Когда я возвращаюсь, Генри все еще у себя в комнате за закрытой дверью. Я сажусь на веранде. Я напрягаюсь всякий раз, когда мимо проезжает машина. Мне все кажется, что одна из них остановится. Но они не останавливаются.
Уверенность, которую я испытывал утром, потихоньку уходит, по мере того как день близится к концу. «Парадайз Газетт» не выходит по воскресеньям. Будет ли в ней статья завтра? Думаю, я все это время ждал то ли звонка, то ли прихода того самого репортера, то ли новых вопросов от полиции. Не знаю, почему меня так тревожит какой-то заштатный репортер, но он был настойчив — слишком настойчив. И я знаю, что он не поверил моему рассказу.
Но к нам никто не приходит. Никто не звонит. Я чего-то ждал, а когда не дождался, то меня заполнил страх, что я буду разоблачен. «Я доберусь до правды, мистер Смит. Я всегда добираюсь», — сказал Бэйнс. Я думаю о том, чтобы поехать в город, попытаться найти его и разубедить, но я знаю, что это только усилило бы подозрения. Все, что мне остается, это затаиться и надеяться на лучшее.
Я не был в этом доме.
Мне нечего скрывать.
Вечером приезжает Сара. Мы идем в мою комнату, я лежу на спине и обнимаю ее. Ее голова у меня на груди, и она положила на меня ногу. Она расспрашивает обо мне, о моем прошлом, о Лориен, о могадорцах. Я все еще изумляюсь, как быстро и легко Сара всему поверила и все приняла. Я на все отвечаю ей правду, и это приятно после той лжи, которую я говорил последние несколько дней. Но когда мы говорим о
