плечи.
– Я бы хотел, чтобы она была со мной всегда, – говорит он.
– Во веки веков, – говорю я.
– В горести, радости и печали, – говорит доктор.
– В бедности и в богатстве, – улыбается легавый.
– Старости и юности, в высоте и доле… – улыбаюсь я.
– И так – долгие, долгие годы, – улыбается доктор.
– Ну, да, – говорит легавый.
– Пока смерть не разлучит нас, – тянет он.
Ну, это вопрос разрешимый.
– Красивая девушка, – тянет она.
– Будто корабль в бутылке, – допускает она неуместное сравнение.
– Ну или отражение на стене, пропущенное через окно, – исправляется она.
– Так или иначе, – делает заключение она.
– Красавица, – подводит итог она.
Женя права. Девушка действительно очень красива – глядя на нее, я испытываю ревность, настоящую, и это действительно укол, ведь от укола ревности и правда немеет задница и неприятно покалывает где-то в пояснице. Все красавицы мира должны быть Евгениями, и соответственно Евгения – всеми красавицами мира. Мы выпиваем в баре в центре города – из тех баров, что безвкусицу выдают за последнюю моду, а отсутствие кондиционеров – за концептуальное решение. Женя блаженствует, и я внезапно понимаю, что никогда еще толком никуда ее не выводил.
– Я тебя так толком еще никуда и не выводил, – говорю я.
– Расслабься, – предлагает она.
– Пожалуйста, – просит она.
– Иначе у нас ничего не получится, – смеется она.
– Я так и загадала, – подмигивает она.
– Ох уж, эта мистика, – говорю я.
– Ну да, – говорит она.
– Милый, – подмигивает она.
– Ни дать ни взять тайны ацтеков, – смеется она.
У меня холодеет в груди.
– Что ты знаешь об ацтеках? – спрашиваю я.
– Правда, красивая? – снова глядит она на девушку.
– Ты бы, небось, хотел такую поиметь? – атакует она.
– Не красивее тебя, – говорю я.
– Ну, само собой, – признаюсь я.
– Всего лишь то… – говорит она.
– …что мой новый любовник-ботаник изучает тех самых ацтеков, которые бегали голышом по своей Аргентине, – улыбается она.
– Да и то, это гораздо менее интересно на самом деле, чем в фильмах или комиксах, – сообщает она.
– Вот так-то, – выпивает она.
– В Мексике, – говорю я. – Ацтеки жили в Мексике.
– Неважно, – говорит она.
– Единственное, что может заинтересовать в этой теме такого любителя, как я, – не обращает она внимания на мои реплики.
– Так это тема жертвоприношений, – говорит она.
– Ну, нам же, обывателям, подавай танцы Саломеи, отрезанные головы ацтеков да пророчества Нострадамуса, – смеется она.
– Тем не менее, – продолжает она.
– Я нашла у тебя монографию «Культы Латинской Америки», – доверительно сообщает она.
– И смею тебе сообщить, – с заговорщицким видом сообщает она.
– Что ты – гений! – восторженно хлопает она меня по плечу.
– Это еще почему? – выпиваю я еще один «Секс на пляже», и меня мутит, пора заказывать нормального чистого пойла.
– Потому что здоровый взрослый мужик, на котором, блин, пахать можно, который, блин, за сутки может обслужить с десяток лежачих больных, так вот, этот мужик в самом начале XXI века ни хрена не делает… – начинает она.
– …кроме того, что изучает изучения давно вымерших дикарей, да еще и не напрягаясь, – продолжает она.
– …и получает за это не самые большие, но вполне достаточные для благополучного существования деньги, – заканчивает она.
– …и этот мужик достоин восхищения, – смеется она, – потому что он ловкий пройдоха, – улыбается она, и ее «Секс» заканчивается вслед за моим.
– По твой логике, – пытаюсь я спорить с тем, что давно принял за истину, – никакая наука вообще не нужна!
– От математики до медицины, – прикрываюсь я научными достижениями человечества, зная, что это нечестно.
– Эй, эй, – смеется она.
– Ми-и-илый, – тянет она.
– Не стоит прикрываться научными достижениями человечества, – говорит она.
– Это нечестно! – восклицает она.
– Мы не рассматриваем необходимость науки как таковой, – безжалостна она.
– Я для этого чересчур глупа, я же обычная медсестра, помнишь? – смеется она.
– Мы говорим об одном, отдельно взятом молодом человеке, – говорит об одном, отдельно взятом молодом человеке она.
– Ничем толком не занятом, но вполне устроенном, – перечисляет она, – который даже не ученый!
– Ты даже не ученый, мать твою! – перевешивается она.
– Ты, мать твою, об этих своих ацтеках только в книжках и читал, – морщится она.
– Ну и что? – устало спрашиваю я.
– Да девяносто процентов моих сверстников мечтают о том, чтобы так устроиться, – говорю я.
– И устраиваются! – развожу руками я.
– Зато это дает мне возможность ЖИТЬ, – говорю я.
– Не тратить себя на восьмичасовой онанизм так называемой мыслительной работы или на восемь часов рабского труда медсестры, – пытаюсь я быть жестким.
– А жить, – ликую я, – гулять, думать о том, что мне интересно, разговаривать, смотреть, дышать, трахать, в конце концов, трахать тебя! – кричу я.
– Спасибо, – смеется она.
– Но мужчина, у которого нет цели, – говорит она.
– Тускнеет, – сожалеет она.
– Отсюда и эта твоя страсть к постелькам погорячее, – подмигивает она.
– Чем преснее жизнь, тем больше хочется подперчить ее, и там, – похлопывает она себя по лобку, – особенно. Правда?
– А, – машу я рукой.
– Мужчина без цели тускнеет, как меч, не вынутый из ножен, – суровеет она.
– Ну, или, возвращаясь к теме ацтеков, – говорит она, – как жертвенный нож, так и не попавший в грудную клетку человека.
– И ты сам это знаешь, – торжествует она.
– Я сам это знаю, – признаю я.
