– Ну ты и псих, – зло говорю я.
– Хочешь меня подавить? – спрашиваю я.
– Мне насрать на твои военные похождения, – понимаю я, что высох.
– Засунь их себе! – бросаю я.
– Легче, – смеется он, подняв руки.
Мы молчим. На машину с нами наматывается трасса, соединяющая Кишинев с аэропортом. Обычно по ней ездят кортежи президентов, министров и прочих шишек. Я вспоминаю, как несколько лет назад мы со Светой – я вспоминаю ее из-за присутствия ее бывшего мужа – пошли прогуляться на холмы, окаймляющие эту трассу. Я был в белом свитере и весил еще недостаточно много, чтобы белое меня полнило, поэтому свитер мне шел. На Свете было ее любимое – под китайское – платье. И жемчужные бусы, которые я подарил ей с гранта, который получил на исследование мифов ацтеков, связанных с Долиной Смерти. Мы пили шампанское из горла, прямо из горла, жадно и чуть грустно, на одном из холмов и глядели, как по трассе между городом и городом самолетов снуют огоньки. А потом трахнулись прямо на земле, и, ей- богу…
– Трахал ее тут? – сухо, без эмоций, прерывает он молчание.
– По лицу видно, – объясняет он.
– Психолог, – презрительно бросаю я.
– Иногда ты можешь наезжать на меня, мужик, – примирительно говорит он.
– Но не забывай, что я правда прошел войну, причем так успешно, что как-нибудь, когда мы подружимся, а мы подружимся, я покажу тебе связку с ушами, ма-а-аленькими сушеными ушками, – говорит он.
– Когда-то они были большими, розовыми, а некоторые даже волосатыми, – улыбается он.
– Совсем как у тебя! – гогочет он.
– Но я отрезал их, предварительно убив тех, на ком росли эти прелестные ушки, – кривит он рот.
– И нанизал на ниточку, – вспоминает он.
– Вот они и высохли, – вздыхает он.
– И если ты, еп тебя, – психует он.
– Будешь хамить мне слишком часто, то я на эту ниточку не только твои уши повешу, – рычит он.
– Но и яйца твои туда пристрою! – хватает он меня за плечо.
Я думаю, что его гнев слишком наигран. И нисколько не сомневаюсь в том, что при желании этот психованный, трахнутый войной качок меня в землю по плечи вобьет. Но такие не предупреждают. Значит, гнев наигран. Я медленно высвобождаю руку и потираю бицепс.
– Больно? – спрашивает он.
– Хочешь? – спрашивает он и вытаскивает из бардачка плоскую бутылку.
– Куда мы едем? – спрашиваю я, отхлебнув.
– Все туда же, – мрачно говорит он.
– В квартиру, где случилось то, что должно было случиться, – пугает он меня внезапным озарением.
– Ты уверен, что это должно было случиться? – спрашиваю я.
– Кто знает, кто знает, – снова изображает он проницательного легавого.
– Ты собирался ее бросить? – спрашивает он.
– Да, – признаюсь я.
– Почему?
– Клевая телка, – объясняю я, – но чересчур ревнивая.
– Меня она не ревновала, – хмыкает он.
– Ты уверен, что тебя стоило ревновать? – мягко спрашиваю я.
– Туше, – искоса глядит он на меня и хихикает.
– Если бы я ее грохнул, вы бы меня закрыли через час, – устало говорю я.
– Прямо в палате наручники бы надели, – говорю я.
– Разве нет?
Он насвистывает что-то, потом делает радио погромче, и мы слушаем, как певец устало тянет: «Я часто вижу страх. В смотрящих на меня глазах…»
– Какого хрена ты хочешь? – спрашиваю я.
– Если ее кто и довел до самоубийства, – говорю я.
– То это муж-неудачник, у которого на нее не стояло. И любовник, который трахал не только ее и вот- вот собирался ее бросить, – каюсь я.
– Так или иначе, – размышляю я.
– Это вполне обычная, жизненная, как говорят нынче, ситуация, – логично размышляю я.
– Если бы в тюрьму сажали всех неверных любовников, мужей-неудачников, сварливых тещ, гнусных начальников, непослушных детей, в общем, всех тех, кто невольно становится спусковым механизмом такой страшной вещи, как самоубийство… – пожимаю я плечами.
– Мужик, чё ты мне втираешь? – ржет он.
– В смысле? – нехотя, но все же смеюсь я, потому что уж очень заразительно делает это он.
– В смысле, какая на хер страшная? – смеется он.
– Тебе было страшно? – наигранно ужасается он.
– Нет, – честно признаюсь я.
– Ну так, – говорит он.
– Все происходит быстро. Бац и все. Нету Светы, – рифмует он и озорно подмигивает мне.
– И я не хуже твоего знаю, что обстоятельства, которые ее доканали, доцент, – брезгливо меняется в лице он.
– Не содержатся в Уголовном кодексе, – заключает он.
– И возжелай какая-нибудь кошелка из Общества защиты женщин или еще какой фигни посадить за решетку тебя, меня или собачку Светы, которая гадила не там, где положено, и тем самым довела ее до гибели, то любой молдавский судья послал бы ее на хер! – свирепо заключает он.
Мы молчим. Я выпиваю еще, плюнув на таблетки. Какая разница.
– Помогает? – повторяет он вопрос.
– Когда как, – нехотя отвечаю я.
– Из-за этого дерьма мне все время хочется спать и жрать, – признаюсь я.
– Тем не менее мыслей о плохом уже нет, – отдаю я должное таблеткам.
– Как и мыслей о хорошем, – признаюсь я.
– Вообще сосредоточиться трудно, – улыбаюсь я.
– Что ж, это плата за жизнь, – пожимаю я плечами.
Он закуривает, и я с физиологическим наслаждением представляю, как дым от затяжки гладит горячей волной мои легкие. Мм-м-м…
– Дать затянуться? – спрашивает он, глядя на дорогу.
– Нет, – держусь я.
– Ну и дурак, – говорит он.
– Лучше вредить себе помаленьку вот так, чем гробить здоровье стрессами.
– Какими? – таблетки и алкоголь делают свое дело.
– Главный стресс… – поучительно говорит он и открывает окно.
– …это не получить то, чего хочешь, – щелчком, как положено бравому вояке, отправляет он окурок.
– В этих таблетках есть бром, – говорит он мне.
– Ты рискуешь, – ухмыляется он.
– Нет, – говорю я.
– Еще держусь, – пытаюсь улыбнуться я.
– Знаю, – становится серьезным он.
– Мужик ты хоть куда, я читал. Ну, в дневнике ее, – признается он. – Палка-стоялка. Уважаю.
– Зависит от женщины, – пожимаю я плечами.
