Вечером мы с Гейшей тоскливо слушали пальбу Игоря. Вернулся он поздно и привез десятка два уток.
– Ну вот и часть твоего плана, Игорек.
– А сегодня четверг, а не воскресенье.
– Ничего. Стрелял в нерабочее время.
– Я успел еще на том месте, где костер, трех чирков сварить. Давайте покушаем?
– Давай покушаем, охотник.
Гейша привстала и повела головой в сторону озера...
– Куш! Лежать! Едет... Тихо!
Лодка Адама Ивановича неслышно выскользнула из рези и уткнулась в отмель... Лысый легонько свистнул.
– Ромка, черт! – вполголоса окликнул Адам Иванович.
Но вместо Ромки ответил я:
– Добрый вечер, хозяин!
Уже взошла луна, и мне было видно, как Адам Иванович бросился к шалашу. Я спокойно предупредил из зарослей камыша.
– Ружья там нет, – и, щелкнув курком нагана, миролюбиво добавил: – Не будем ссориться, Адам Иванович. Стоит ли из-за дерьма дружбу терять?
– Купили! – сокрушенно сказал лысый. – Кого купили? Только подумать – меня купили!..
– Револьвер у тебя есть? Лучше не шали... Подумай сам, тебе больше двух лет не дадут, а за вооруженное сопротивление – расстрел... Какой тебе расчет, фабрикант?
– Слышь... Заготовитель! – тоже миролюбиво ответил «фабрикант». – А может, все же сойдемся? А? По-хорошему?
– Клади револьвер на землю!
– То-то, что нету... Ромку-то вы хлопнули, чо ли?
– Жив. Спит...
– Вот сволота! Да уж хватит в прятки играть. Вылазь... заготовитель. Я – без дури... И впрямь – расчета нету.
– Ложись на землю лицом вниз!
Когда утром мы вернулись в деревню, на берегу моментально собралась толпа. Мужики почесывали затылки, плевали в размалеванную тыкву, ощупывали «морду» и белый халат сконфуженно и смущенно. Потом от толпы отделился Евстигней Матвеевич, подошел к скромно стоящему возле лодки Адаму Ивановичу и, широко размахнувшись, дал ему в ухо. Адам Иванович жалобно вскрикнул и плюхнулся в воду. А поднявшись, закричал на меня:
– Пошто вы безобразие допущаете?! Ответите!
Мужики сгрудились вокруг мокрого «фабриканта», сжав кулаки. Я пригрозил тюрьмой.
Цыган вдруг повернулся лицом к озеру, сложил обе ладони трубкой, нагнулся к урезу воды – и окрестность огласилась сперва диким хохотом, а затем великолепным воем старого, матерого волка.
В толпе ахнули и засмеялись.
– Под расписку бы, а? Гражданин начальник? А я не подведу: зимой сам на кичеван вернусь, – взмолился Ромка.
Пришел председатель. Прочитав мое настоящее удостоверение, восторженно чертыхнулся.
Потом мы отправились к дому Адама Ивановича. Понятые уже выносили из подполья избы четвертные бутылки, полные «живительной» влаги, по команде Игоря били кольями стекло. Вонючая жижа растекалась по двору и медленно поглощалась землей...
Мужики вздыхали, сожалительно крякали и эхали, а жена Евстигнея Матвеевича кричала на всю деревню:
– Вот где он, паралик ево разбей, держал слезы наши горькие! Сколько же он, окаянный плешивец, за энто зелье, будь оно проклято, денежек да рыбы с нас вытянул! Бейте, мужики. Бейте в мою голову! Радуйтесь, бабоньки!
В Святском я, допрашивая Адама Ивановича, спросил:
– А для чего вам, собственно говоря, понадобилась вся эта история с привидением?
Адам Иванович уже оправился от первых потрясений и отвечал весело и непринужденно:
– Так вить я уже вам еще в Урманке докладывал: рыбы нонче на озере невпроворот. Мужики вконец ожадничали – прошел слух, что Евстигней хотит залезть на тую одногу, а у ево два десятка сетей... Вот и следовало аппетит у мужиков отшибить... Могли, жадюги, все хозяйство мое порушить... А «заводик»-то, сами видали, поди, как думаете? Вить такое оборудование сызнова не скоро добудешь... Одних труб-то сколь... дымоходы-то у меня, поди, заметили, по низу выведены. Сверху дымка нет...
– Так все годы и держали «завод» в восточной отноге?
Адам Иванович ухмыльнулся.
– То-то, што нет... Ране-то в тайге аппарат держал... Да, видишь, несподручно. Далеко... Вот я и подумал перетащить к дому ближе... А тут еще Ромка-цыган ко мне прибился... Перетащили... вдвоем летом, да не рассчитал я, что восточная отнога – самая рыбная. И хоть участок мне на сходе выделили в восточной, да ить все одно лезут они... ночью не узоришь, как он сетей натычет...
– Значит, решили отвадить рыбаков от восточной привидением?
– Да... А только вышел перебор...
– Свидетели утверждают, что вы торговали самогоном еще с колчаковщины?
– А это уж дело ихнее, что утверждать…
– Так сколько же лет вы занимались самогоноварением и самогоноторговлей?
– А это уж дело ваше. На то вы и при должности...
На объединенном заседании бюро райкома и президиума РИКа мой доклад о состоянии умов в дальней деревне Урманке выслушали с интересом, но несколько смущенно. После доклада Пахомов осведомился:
– А цыган как туда попал?
– «Праотец Адам» нашел его случайно в лесу, собирая шишки для своих аппаратов. Беглец голодал. В наш район цыгане еще не подкочевали. Выйти в деревню было опасно – «меченый». Могли пришибить. Цыган по ночам шарил в погребах, но это было малодоходным и очень опасным делом... Самогонщик обнаружил его уже обессилевшим. Подобрал сироту, накормил, одел, «приставил к делу». Вообще, у Адама Ивановича уже был опыт по части такой филантропии: при Колчаке на него батрачили два белогвардейца- дезертира. Батрачили за хлеб и жили под вечной угрозой выдачи. Когда начался разгром колчаковщины, Адам Иванович все же выдал своих подопечных, и проходивший лесом отряд какого-то бравого поручика обоих дезертиров расстрелял...
– Вот сволочь! Судить по всей строгости законов!
Вечно угрюмый, болезненный народный судья Иванов бросил зло:
– Нас судить нужно! По всей строгости!
А секретарь райкома, товарищ Петухов, резюмировал состояние духа членов президиума кратко, но выразительно:
– Стыдно, товарищи! Стыдно! На глазах – и такое!..
Спустя неделю в Урманке была открыта школа, организованы медпункт и рыболовецкая артель.
Самокритичный нарсудья Иванов квалифицировал дело самогонщика не по «слабой» статье Уголовного кодекса о самогоноварении, а по какому-то указу двадцать второго или двадцать третьего года. И Адам Иванович проследовал в отдаленные места на пять лет...
В конфискованном доме устроили избу-читальню.
Мне почему-то тоже захотелось «пристроить к делу» цыгана Ромку. Вероятно, заразился филантропией у добрейшего Адама Ивановича.
Я добился замены цыгану неотбытого срока заключения принудительными работами и взял его к себе кучером, благо камере разрешили купить двух лошадей. Это был прекрасный лошадник. Он кучерил у меня добросовестно все лето, осень и зиму. Но к весне двадцать восьмого года исчез, прихватив два новых
