хомута.
Гейша, вернувшись домой, целый месяц отворачивалась от своей плошки с овсяной похлебкой и ходила обедать к Игоревой хозяйке.
Однажды я услышал, как Игорь в коридоре РАО говорил Шаркунову:
– Гейша – изумительная собака! Никогда не ворует. Хоть на нос ей положи, скажем, прекрасную большую котлету – не возьмет. А самое главное, чует преступника за версту! Да, да – факт! Я тоже не верил, но сам убедился!
Банда фельдшера Огонькова
За полгода до моего прибытия в Святское появилась в районе небольшая – человек шесть – конокрадская шайка. Хорошие кони, а может быть, и укрывательство сельчан долго делали шайку неуловимой. Летом двадцать седьмого года шайка промышляла исключительно лошадьми, но в двадцать восьмом лошадников потянуло на грабежи.
До убийства еще не доходило, однако не так уж редко в милиции стали появляться ограбленные – то продавец сельпо, ехавший с выручкой, то почтовик, то просто крестьянин, возвращавшийся с базара после продажи мясной туши.
«Методика» была всегда одинаковой: из придорожных зарослей на тракт выходил крестьянин-путник и просил проезжающего подвезти. По дороге в путевых разговорах выяснялось состояние гаманка или сумки хозяина упряжки, а затем, в зависимости от результатов дорожной беседы, следовали и практические результаты. Если полученные сведения были недостойными внимания шайки, «попутчик», еще не доезжая до деревни, сам говорил – тпр-ру! – соскакивал с телеги и исчезал в кустарнике.
В иных случаях попутчик просил возницу остановиться за нуждой, говорил лошади: «Ишь рассупонилась, холера!» – и на глазах ничего не понимавшего хозяина начинал коня распрягать, крикнув в придорожную чащу: «Айда, робята!». Пока хозяин хлопал глазами, из зарослей выезжали несколько вооруженных конников. Высокий, горбоносый человек с усами, закрученными по-старинному – «в стрелку», спешившись, подходил к оторопевшему неудачнику. Не с романтическим требованием: «Кошелек или жизнь», а говорил примерно так: «Не пугайся! Ты по-хорошему, и я по-хорошему. Выкладывай монету!» Если следовали просьбы и мольбы: «Помилуйте, граждане! Вить деньги-то казенные!» – горбоносый, послюнявив химический карандаш, писал на листке, вырванном из блокнота, расписку.
В столе начальника милиции Шаркунова уже скопилось несколько таких расписок. Они были краткими и, так сказать, типовыми:
Прочитав эти расписки, я пришел к выводу, что мы имеем дело с «интеллигентным» грабителем: в «документах» Огонькова, написанных мелким бисерным почерком, не было ни одной грамматической ошибки...
Райком и РИК забили тревогу. На специальном заседании крепко «записали» Шаркунову и уполномоченному угрозыска. Рикошетом попало Дьяконову. Мне, как человеку новому в районе, только поставили на вид «недостаточный контроль за милицией».
О том, что милиция подопечна следователю лишь по дознанческой работе, я говорить не стал. Я пошутил:
– Надо бы уж, если на то пошло, и нарсудье записать!
Но товарищ Петухов строго вскинул глаза.
– Если все вы не умеете охранять покой и труд граждан, на кой черт все вы нужны? – и самокритично добавил: – И мы тоже…
Было введено конное патрулирование по дорогам, в деревнях созданы вооруженные партгруппы, усилено осведомление, но преступная компания продолжала свои дела.
– Куда уж вам! – безнадежно махнув рукой, сказал однажды Шаркунову товарищ Петухов. – Спасибо, что бандиты пока не убивают! Вас, вас – не убивают!
У огоньковцев нашлись подражатели.
Под осень двадцать восьмого года конокрадство приняло такие размеры, и не только у нас, но и по всей Сибири, что всполошилось краевое начальство. Милицейские аппараты в районах были усилены, в села выехали крупные специалисты-розыскники, была проведена замена конских паспортов и поголовная перерегистрация лошадей.
И конокрадство пошло на убыль. Сократилась «дорожная преступность» и у нас. Но... в угрозыск продолжали поступать юмористические расписки Огонькова. Он, словно насмехаясь над нашей бурной деятельностью, продолжал ревизовать тракты и проселки.
В конце сентября, когда уже валился на землю березовый лист, а дождевые лужи по утрам рассыпались под ногами стеклом, Игорь встретил меня сообщением:
– Ромка пришел...
–?
– Ну, Ромка-цыган. Кучер... Ну, который у Адама Ивановича...
– А-а-а! Где он, чертов сын?
– В конюшне сидит. Боится показаться вам...
– Давай его сюда!
Ромка, грязный и оборванный, прямо с порога повалился на колени.
– Подыхаю... Три дня не жрал... Прости, Христа ради! Возьми обратно!
– А хомуты?
– Отработаю! Вот те крест святой! Икона казанская троеручица! Землю есть буду!
– Тебя что – из табора выгнали?
– А с баро не поладили...
– У своих заворовался?
– А нет... цыганку не поделили...
– Гм! Что с тобой, чертова перечница, делать? Ведь, весной снова удерешь да еще и обворуешь опять?
– А помилуй, отец!
Мы были, наверное, одногодки, но глаза Ромки смотрели на меня детски-преданно.
– Игорь! У тебя завтрак с собой есть?
Игорь отдал мне три бутерброда.
– Ешь, сын полей!
Ромка поднялся с коленок, схватил бутерброды и, повернувшись к нам спиной, стал жадно есть.
Гейша, лежавшая под столом секретаря камеры, поднялась, подошла к окну и, положив передние лапы на подоконник, посмотрела на цыгана пристально и серьезно. Ромка отделил ей кусок, но Гейша не притронулась к пище и отошла на прежнее место.
Ромка обернулся. По щекам его катились слезы...
Я взглянул на Игоря. И у этого глаза были влажными.
– А ты чего расчувствовался?
Игорь, шмыгая носом, смотрел в пол.
– Я же беспризорничал... Вы же знаете...
– Отставить мелодрамы! Роман! Садись сюда. Рассказывай все. И не ври.
Исповедь «блудного сына» оказалась очень интересной.
Я позвонил Дьяконову, вызвал Шаркунова и у входа в коридор приказал поставить милиционера.
– Чтобы ни одна душа, Шаркунов! Понятно?
А когда пришел Дьяконов, я сказал:
