ответственность, свобода, угроза остаться без обеда или все вместе. Дела решили не откладывать, и Седов стал раздавать листки с контрольной. Невостребованным остался лишь один.
— Ильин, тебе нужно особое приглашение? — сердито крикнул Седов.
— Я не буду брать листок, — тихо ответил Ильин.
— Что? — не понял Седов. — Ладно, кончай дурить, время не ждет.
— Я не буду брать листок, — повторил тот.
— Почему же?
— Не буду, и все.
— Ему списывать совесть не позволяет, — предположил кто-то.
— Так ведь пару влепят, — привел Седов аргумент, который для записного отличника должен быть особенно убедительным.
— Что заслужил, то и получу.
Его принялись убеждать, всяк на свой манер: негоже выпячиваться и идти против всех, что речь сейчас идет не об оценках, а о защите Сандимыча и его дела, что упражняться в твердости своих принципов можно в другой раз, когда вопрос не коснется общих интересов, что, наконец, получение им единственным двойки вызовет подозрение и сведет все их усилия на нет. Тщетно! Ильин твердо стоял на своем: чужими решениями он пользоваться не станет.
Пока спорили, пришел новый гонец с решенными примерами. Если так дело пойдет и дальше, они все получат отличные оценки, ну дела!
Тогда договорились, что жадничать не следует и полностью никому всю контрольную не выполнять, оставить по одному-два примера нерешенными, дабы не вызывать подозрений. Попробовали снова убедить Ильина, но тот уже спорить не стал, просто вышел из класса.
Теперь ему досталось по полной мере. Были обвинения в возможном предательстве, фискальстве, желании выслужиться, чтобы получить хорошее назначение, в пренебрежении интересами коллектива. Бойкот! Суровый общественный приговор так и витал в воздухе. В отсутствие друзей — Ветрова и Алишера, за него и вступиться-то было некому — бойкот!
Уже при следовании на обед в колонне по два для Ильина не нашлось напарника, за столом он лишился привычных соседей, вокруг создавалось и ширилось кольцо отчуждения. Сергей сразу ощутил его и замкнулся сам. Все изменилось в считаные минуты, стало неестественным, ибо каждый на свой лад пытался продемонстрировать, что недавний товарищ превратился в изгоя. Ветров тоже тогда сплоховал: разрываясь между законами дружбы и общественным приговором, он не нашел ничего лучшего, как всячески избегать встречи, и это удавалось делать целых два дня. За уловку ему потом долго было стыдно перед собой.
Возвратившихся с обеда ребят ждали новые решения. Согласно принятому уговору, многие уже выполнили план-минимум и с удивлением изучали написанное. Лишь Голубев безостановочно строчил — ему впервые были предоставлены столь комфортабельные условия для написания контрольной по математике, да еще не простой, а высшей. В жизни больше никогда такого не будет. Он аккуратно, можно даже сказать, любовно, переписывал решения своим красивым почерком, намереваясь вот-вот поставить точку, а когда поставил, оказалось, что переписал все. Сделал вид, что удивился, что рука будто сама по себе вывела неведомую цифирь, но теперь поздно, не станешь же зачернять все, что так красиво написано. Да и подозрительно выйдет… Дальнейшие сомнения были прерваны тем, что наступило время возвращать контрольную в канцелярию, и Голубев поспешил запрятать свой листок в общую пачку — будь что будет.
Их расчеты полностью оправдались. Минут за десять до подъема появился Мухин — румяный, веселый, со свежим запахом одеколона, интересно, где это его так напрыскали? Он забрал из канцелярии контрольные работы и отнес их в кабинет математики. Тщательные наблюдения показали, что какого-либо выражения недоумения с его стороны не последовало. Значит, пронесло. Теперь оставалось только ждать.
На следующем уроке математики Сандимыча не расспрашивали, проявили деликатность и даже поинтересовались самочувствием Юлии Петровны. Небольшое нервное расстройство. Понятно. А кто же будет проверять контрольную и ставить оценки? Контрольная была экспериментальной и оцениваться не будет, объяснил Сандимыч. По классу прокатился вздох разочарования. Выходит, все их усилия — кошке под хвост. Зачем же проводить такие эксперименты, тем более на живых людях? Кто-то спросил: неужели и разбора не будет? Нужно же объяснить, как и что для тех, кто не все решил.
— Нам все объяснит суворовец Голубев, — сказал Сандимыч. — Это единственный человек, представивший безупречное решение примеров. Признаться, не ожидал. Однако горжусь!
— Еще бы, национальное достояние…
— Не надо ехидничать, Ветров, — с напускной строгостью сказал Сандимыч, — вы не одолели элементарного примера, тогда как Голубев решил все. Нуте-с, прошу.
Мишка встал и деревянной походкой направился к доске.
— Начинайте, начинайте, — поторопил его Сандимыч, — прямо с первого примера. Не помните? Ну, вот же ваша контрольная, пишите и объясняйте.
Голубев лихо заработал мелом, писать он умел, ничего не скажешь.
— Теперь объясните свои действия.
А вот с этим дело не пошло. Он мялся и тщетно пытался выдавить из себя слова. Наконец выдавил:
— Чего объяснять? Тут все написано.
— Хорошо, тогда сотрите… — Голубев выполнил команду, — и напишите решение снова уже по памяти.
Мишка пожал плечами и застучал мелом. Память у него действительно была цепкая. Задержка вышла только на третьей строке.
— Какие трудности? — поинтересовался Сандимыч.
— Сейчас, сейчас, — Мишка устремил глаза в потолок.
— Вы на доску смотрите, Голубев, тут же пошли простые арифметические действия.
В самом деле, после произведенного дифференцирования решение сводилось к сложению элементарных дробей, но Голубев так увлекся воспоминаниями, что на простейшую сообразительность сил уже не осталось. Из каких-то глубин выплыл нахальный двучлен, он с радостью воспроизвел его, но, оказалось, вовсе не к месту, потом написал еще какую-то ерунду и вконец запутался.
— Бывает, — спокойно сказал Сандимыч. — Говорят, сам Эйнштейн не ладил с арифметикой, а Пуанкаре, без труда запоминавший расписания поездов, плохо ориентировался в простых житейских делах из-за феноменальной рассеянности. Надеюсь, что с этим примером все ясно. Тогда примемся за следующий. Голубев, пишите дальше.
Дальше вышло то же самое. Мишка аккуратно заполнял доску решениями примеров, но ничего не мог объяснить. Выглядел он крайне растерянным, с совершенно бестолковым видом пялился на доску и закатывал глаза к потолку.
— И после этого вы осмеливаетесь утверждать, что писали контрольную сами?
— Сам, сам, — подтвердил Голубев с неожиданной уверенностью.
— Тогда садитесь. Единица!
— Жадность фраера сгубила, — отозвался Лабутя.
— За что?! — воскликнул Мишка и затянул привычную песню: — Неправильно поставили, неправильно поставили…
Класс попытался прийти ему на помощь: сами же говорили, что контрольная экспериментальная и оцениваться не будет.
— Оценка не за контрольную, оценка за порядочность. — Сандимыч взял классный журнал и раскрыл его на чистой странице. — Вот, пишу заголовок: порядочность, честь, достоинство… А теперь пусть каждый сам попытается объяснить свое поведение в свете происшедших событий. Ветров!
— Тройка, — поднялся Женя.
— Но вы-то хоть сами решили?
— Сам.
— Это хорошо, значит, кого-то я чему-нибудь научил.
