Когда я пришел в Мраморный дворец, Шилейко сказал мне: 'Попадет вам от АА за легкомысленное суждение о Вагинове!' — и сказал какую-то остроту о его книжке — остроту злую. Когда Шилейко ушел, я заговорил с АА о книжке Вагинова и говорил всю дорогу до Шереметевского дома, провожая АА туда.
Перед моим приходом в Мраморный дворец сегодня АА читала книжку Вагинова вслух, Шилейко слушал и очень зло, в прах раскритиковал ее, и АА к его мнению присоединяется, потому что он приводил совершенно справедливые и неоспоримые доводы.
И мнение АА о книжке Вагинова таково: полная несамостоятельность дурно понятые и дурно взятые Мандельштам и Вячеслав Иванов. И во всех редких — случаях, когда Вагинов не подражает буквально (в словаре, в построении образов, в сравнениях и в прочем) учителям, у него остаются 'море жизни', 'природа-храм', 'но медленно валов благоуханье' и прочие банальности.
Отсутствие всякой композиции — стихотворение можно начинать читать с любого места и прервать его также на любом месте — от этого ничто в стихотворении не изменится.
Мертвечина. И разве можно в стихи вводить теперь такие слова, как 'нощь', 'зрю' и т. п. — они теперь совершенно не действуют, они никак не воспринимаются, и употребление их свидетельствует только о дурном вкусе. Такие слова в контексте современных слов можно сравнить с античной статуей, шея которой повязана розовой ленточкой. То, что Вагинов употребляет такие слова, доказывает потерю им всякого чувства слова, отсутствие бережного, любовного отношения к слову.
Вагинов употребляет такие сравнения, как 'виноградарь — солнце'. Да, мы знаем о древнем значении такого сравнения — в д р е в н е м контексте, у античных поэтов. Но Вагинов, по-видимому, думает, что сравнение, слово, глубоко оправданное, владеющее п р а в о м на существование в одном (в данном случае — в античных) контексте, вырванное из этого контекста и механические вставленное в совершенно неподобный, другой (его, Вагинова, современный — в данном случае), сохраняет всю свою весомость, весь свой смысл, всю соль — значимость. Нет. Это не так. В действительности такое оскопленное и механически приводимое слово или сравнение звучит только как банальность.
Вагинов идет на все, не жалеет затрат, делает демонические усилия — для того, чтобы дать что-то с в о е: он идет на отказ от смысла, он лишает свои стихи рифмы, он механически смешивает самые неслиянные понятия. И все усилия не приводят решительно ни к чему. Только резче подчеркивается мертвенность, атрофия поэтического сознания, полное отсутствие своего, отсутствие лирического чувства. И ничто не дано взамен этого. Книга оставляет самое безотрадное впечатление.
Дело не в промахах. Промахи у каждого п о э т а бывают, должны быть, и каких промахов мы ни простим поэту, если он действительно поэт. Поэт может написать очень плохое стихотворение, но сейчас же напишет и другое подлинно хорошее... Ну не читайте плохих стихов поэта — читайте его хорошие стихи. Это же не обязательно — читать плохие стихи!
И не в непонятности. АА не боится ее. АА не стесняется, как 'не стесняются расстоянием', непонятностью. Когда В. Иванов бывает непонятен, то это значит только, что мы — тот, кто его не понял, — чего-нибудь не знает, чего-нибудь не прочел, что ему нужно прочесть для понимания... Какого-нибудь эллинского, византийского обряда, мифа не знает. Но стихи В. Иванова можно всегда расшифровать. Их непонятность происходит только от того, что В. Иванов много больше знает, много культурнее своего — такого не понимающего какого-нибудь намека, не видящего за ним того, что за ним подразумевается, читателя.
Но стихи К. Вагинова не имеют за собой ничего — они висят в воздухе, ни на что не опираясь, они не намекают ни на какие не дочитанные нами мифы, обряды, источники; нет и сомнения в том, что В. К. Шилейко больший знаток в античном и во всех прочих культурах, чем К. Вагинов, а, однако, он утверждает, что стихи К. Вагинова ни на что такое не опираются, ничего такого — ускользнувшего от понимания — не подразумевают.
А самое главное — стихи Вагинова не непонятны. Они насквозь прозрачны, и в них пустота. В них не над чем даже задуматься, потому что они ничего в себе не таят. Они механично набраны. Они мертвы.
И нельзя говорить о старых итальянцах — будто бы источнике Вагинова (как я сказал АА). Мы немножко знаем старых итальянцев. И они нисколько не непонятны. Когда у старого итальянца попадается широко развитый образ сердца, вынутого из груди и переданного возлюбленной, которая его ест, — это значит только, что в основе его, кажущегося таким сложным, лежит простая народная поговорка о 'сердцеедке'. Эта сложность имеет о с н о в у — и необычайно простую основу. Никакой основы нет в сложности стихов Вагинова в неоправданном нагромождении распущенных и пестрых слов, употребляемых им.
А ставка за звуковую значимость, на музыкальность, на музыкальное воздействие стихов, ставка Вагинова (о которой я заговорил с АА) — не достоинство. Это недостаток. Это Игорь Северянин — как конечный итог. Прошло то время, время неудавшихся опытов, когда поэты, художники пытались смешивать и соединять различные виды искусства в одном. Когда поэт стремился вложить живопись в стихи, когда восклицали о каком-нибудь Брюсове — 'ах, как он скульптурен', о другом — 'ах, как он архитектурен'. Сейчас это порицание. Сейчас сказать про живописца 'он так литературен' — это значит выругать его и упрекнуть. Нельзя вводить один вид искусства в другой, потому что у каждого есть свой материал, свои средства, своя стихия — только ему свойственные. Когда говорят о том, что в поэзии — музыкальность, скульптурность, живописность, хочется сказать: 'А где же поэтичность? Где же поэзия в стихах? Дайте нам поэзию... Музыкальность оставьте музыке, живописность — живописи...'.
Ездила к Ланге, там сделали рентгеновский снимок.
Сегодня приехала А. С. Сверчкова и остановилась у Кузьминых-Караваевых.
Н. В. Гуковская.
Говоря о книжке Вагинова, АА сослалась, кроме ссылки на мнение В. К. Шилейко, и на мнение Гуковских, которые считают, что книжка 'скучна' и что ее поэтому 'невозможно читать'.
При этом АА добавила, что Гуковские — одни из редких теперь знатоков поэзии.
Шилейко, когда я пришел в Мраморный дворец, заговорил о книжке Вагинова и стал 'стилизовать грубость' по отношению к АА: 'Очень плохо, Анечка, что у вас недостаточно смелости, чтобы иметь собственное суждение...'.
АА передала мне расчетную книжку и доверенность Шилейко на получение для него денег в университете. Я получил 119 р. 20 к. Принес в Шереметевский дом. Шилейко все взял себе, и когда АА стала просить, чтоб он дал часть ей, потому что она хочет купить ему панталоны, а иначе он все растратит и сам не купит, Шилейко все же забрал все.
АА говорила со мной о Шилейко, и по поводу моей фразы о его нестеснительности сказала, что Шилейко 'может стилизовать грубость', но что в действительности, в глубине, он очень деликатный человек.
Б. Томашевский.
Я заговорил о Томашевском, на поэтическом семинаре которого сегодня случайно был. Осуждал его критику в семинарии. АА заметила, что не думала этого, а знает его как пушкиниста и считает его хорошим пушкинистом.
23 или 24.03.1926
В 12 1/2 мне позвонил Пунин и сказал, что АА сейчас придет ко мне. У меня кто-то сидел, и я выпроводил его, но тут подошла и АА и, не заходя ко мне, пошла со мной в Мраморный дворец — я ее проводил.
Поехал в университет, получил деньги для Шилейко и вернулся в Мраморный дворец в пятом часу — застал и АА, и Шилейко. Шилейко поднял разговор о книжке Вагинова, которую АА только что читала для себя и для него — вслух. Разговор прервался, потому что Шилейко скоро ушел, а вслед за ним и АА со мной вышли, чтобы идти в Шереметевский дом. Шли и всю дорогу говорили о книжке Вагинова, которую АА считает плохой — и нисколько не талантливой, и эпигонской. Проводив АА до Шереметевского дома, я с ней расстался.
АА чувствует себя неважно, хотя и утверждает обратное. Думаю, что встала она сегодня только потому, чтобы позаботиться о Мраморном дворце с его Шилейками и Тапами.
24.03.1926
О комнате в Мраморном дворце: 'Здесь так тихо, так спокойно, так далеко от людей!'. Говорит, что не может понять людей, которые могут жить в комнате 'обще-гражданского' типа.
