— Это за Москву, это за Ленинград! — можно подумать, будто фашисты слышат Преображенского.
На развороте Евгений Николаевич бросает долгий взгляд на Берлин.
— Ну, мы, кажется, отработали нормально.
— И другие отбомбились, — докладывает Рудаков. — Вон их работа…
Пламя бушует во многих местах.
— Володя, — вызывает Преображенский стрелка-радиста Кротенке.
— Слушаю.
— Записывай, диктую…
— …Командир вызывает! — крикнул радист полкового командного пункта Росляков.
Жаворонков встал за спиной радиста. Удача или нет?
И вдруг: 'Мое место — Берлин. Задачу выполнили, возвращаюсь на базу. Преображенский'.
Генерал опустился на стул. Оганезов выскочил иа командного пункта, побежал на линейку, где техники и мотористы ожидали возвращения своих самолетов.
— Они дошли, — говорил комиссар, переходя от стоянки к стоянке, — они дошли, понимаете, дошли! И повторял Володину радиограмму.
Вернувшись на КП, комиссар подумал, что не сделал что-то, и, вспомнив, что именно, снова покинул командный пункт. Он шел к старому эстонскому рыбаку дядюшке Энну. Он поделится с ним радостью. В день прилета на Эзель между Оганезовым и рыбаком произошел такой разговор.
— Что же это — Москву и Ленинград немец бомбит, — говорил дядюшка Энн, — а мы-то когда ударим?
— Ударим и мы, — отвечал Оганезов. Конечно, он не сказал ничего больше. Но сейчас он должен обрадовать старика.
— Дядюшка Энн, почему не спите?
— Не знаю, — поежился рыбак, — тишина какая-то тревожная.
— А у меня добрая весть. Старик молча ждал.
— Советские летчики бомбили Берлин.
— Когда?
— Только что.
— Как же вы узнали?
— По радио.
— Что, ваши это? — дядюшка Энн не надеялся на ответ. — Ну, наши?
— Конечно, раз советские, значит наши!
— Это мне очень понятно, спасибо, — поблагодарил дядюшка Энн и вдруг спросил:
— А вы чего не спите?
— Мне спать некогда. Скоро встречать… утро. Дядюшка Энн с любовью смотрел вслед комиссару:
'Вот, пришел ночью, чтобы поделиться радостью'.
Подмигнул себе: 'Он собирается встречать утро. Не утро он будет встречать, а летчиков. Утро! Старого воробья на мякине не проведешь'.
Сидел и думал — о сыне, о морских летчиках. Твердо решил: 'Не уйду, буду ждать. Встречать мне не положено. Не велик чин. Но когда прилетят, рукой им помашу и поклонюсь низко — этого мне никто не запретит…'
Как ни утомителен был полет к Берлину, возвращение оказалось еще более трудным.
Преображенскому не удалось налюбоваться панорамой охваченного паникой логова врага. Едва он успел разглядеть взрывы и взметнувшееся внизу пламя, как в городе чья-то рука рванула рубильники внешнего освещения. Квадрат за квадратом Берлин окунулся в темноту. Правда, по очагам пожаров теперь даже лучше стали видны результаты бомбардировки, но от радостного созерцания победы пришлось отказаться. Прожекторы схватили самолет.
Противозенитный маневр… Командир скольжением уводит машину от лучей прожекторов.
Наверное, это были самые опасные минуты многочасового полета. У Преображенского даже мелькнули мысль, не преждевременно ли он сообщил, что возвращается. Лучше бы радировать короче! 'Мое место — Берлин, задание выполнили'.
Новая тревога — истребители противника.
— 'Мессер' слева! — кричит стрелок-радист Рудаков, прильнув к прицелу. — Проскочил 'мессер', проскочил!
— Вот и хорошо, — голос командира ровен, и его спокойствие передается экипажу.
'Как там остальные?' — это больше всего тревожит командира полка.
Рыщут по берлинскому небу ночные истребители. Их бортовые прожекторы ощупывают пространство. Разное цветные очереди трассирующих пуль прорезают воздух.
…Ефремов отдал все внимание противозенитному маневру. Вот уже, кажется, можно облегченно вздохнуть. Но тут светящиеся трассы пулеметных пуль рассекли пространство, угрожая гибелью. Ефремов, штурман Серебряков, стрелок-радист Лучников и воздушный стрелок Анисимов поняли, что испытание вовсе не кончилось зенитный огонь был лишь первой проверкой. Развернув машину, Ефремов прибавил моторам обороты. ДБ послушно наращивал скорость.
В небе над Берлином балтийцы выиграли первый этап боя — прорвались к военным объектам фашистской столицы и бомбардировали их.
Но торжествовать победу рано. Новая опасность — аэростаты заграждения.
На самолете Преображенского первым их заметил Рудаков. Чтобы не врезаться в 'колбасу', лучше всего снова набрать высоту, но надо экономить бензин. Члены экипажа напряженно осматривают пространство. Аэростат приближается, раскачиваемый ветром, и… проходит совсем близко.
— Можно отключить кислород, — сказал Преображенский, когда высотомер показал 3600 метров, и сорвал с лица кислородную маску. На щеках — синие полосы от резины. Дышится трудно. И не хочется говорить. А тут вызывает Кротенко:
— До чего ж хорошо, товарищ командир!
— Что — хорошо?
— Все, все хорошо! — счастливо восклицает Володя. Курс — на восток, где занимается утренняя заря. В последний раз открыли огонь фашистские зенитки… Берег. И море. Родное Балтийское море… Когда удалось оторваться от фашистских истребителей и волнение несколько спало, Преображенский сказал штурману Хохлову:
— Видел, как бомбы рвались?
— Видел. Морякам спасибо…
Операцию по доставке бомб и бензина из Кронштадта на Эзель моряки не без оснований окрестили 'пороховой бочкой'. Руководил перевозкой опасного груза штаб Балтийского флота. И пока шла погрузка на Котлине, пока корабли шли от Кронштадта до Эзеля и пока бомбы перевозили с островного пирса на аэродром, начальник штаба флота контр-адмирал Юрий Александрович Пантелеев пережил немало тревожных часов.
Начальник штаба Кронштадтской военно-морской базы капитан 2 ранга Зозуля, впоследствии адмирал, непосредственно руководил погрузкой. Всего несколько человек на флоте знали о готовящейся операции. Командующий флотом вице-адмирал Трибуц специально подчеркнул, что отправка бомб и горючего должна производиться в глубокой тайне.
Бензин в металлических бочках и бомбы ночью погрузили на базовые тральщики. Чтобы не привлечь внимания противника, решили не давать особого прикрытия.
Адмирал Пантелеев вспоминал: когда наконец оперативный дежурный доложил, что тральщики отдали якорь на Эзеле, ему показалось, будто он слышит шум якорной цепи.
Экипажи тральщиков не были информированы о том, для чего предназначен груз, но они знали, что именно везут, и знали, какая опасность им угрожает. Ведь при обстреле или штурмовке тральщики могли взорваться, как громадные бомбы. Потому летчики и исполнили просьбу моряков — на многих бомбах, сброшенных на Берлин, написали: 'Балтфлот'.
