Крестовые походы глазами арабов

призывать мусульман к джихаду. В этот самый час все эти люди сидят со своими учениками и товарищами, читают письма Нуреддина, взывают ко мне и проклинают меня. Чтобы избежать анафемы, я должен согласиться с их требованиями.

Нуреддин при этом лично контролировал свой пропагандистский аппарат. Он заказывал поэмы, письма, книги и заботился, чтобы они распространялись в тот момент, когда могли произвести наибольший эффект. Принципы, которые он проповедовал, были просты: единая религия, суннитский ислам, что предполагало жестокую борьбу с любыми «ересями», единое государство и отвоевание захваченных территорий и, прежде всего, освобождение Иерусалима. На протяжении двадцати восьми лет своего правления, Нуреддин побуждал многих улемов[33] писать трактаты, в которых превозносились достоинства Святого города, аль-Кудса. С этой же целью устраивались публичные лекции в мечетях и школах.

В этих случаях никто не забывал вознести хвалу главному моджахеду, безупречному мусульманину, каким являлся Нуреддин. Но этот культ личности мог быть целостным и действенным лишь потому, что был основан, как это ни удивительно, на смиренности и строгости самого сына Зенги.

Жена Нуреддина однажды пожаловалась, что ей не хватает денег на личные нужды. Он дал ей три лавочки, которые он имел в Хомсе и которые приносили около 20 динаров дохода в год. Поскольку она нашла это недостаточным, он сказал ей: «У меня нет ничего больше. Все деньги, которыми я распоряжаюсь, находятся у меня как у казначея мусульман, и у меня нет никакого желания ни предавать их, ни бросаться в огонь ада из-за тебя!»[34]

Широко распространяемые, подобного рода рассказы, оказались крайне неудобными для местных князей, живших в роскоши и стремившихся отобрать у своих подданных последние сбережения. На практике пропаганда Нуреддина постоянно делала акцент на сокращении налогов, каковое он, как правило, осуществлял в подвластных ему странах.

Неудобный для своих противников, сын Зенги часто был таковым и для собственных эмиров. Со временем он становился всё более и более строгим в том, что касалось соблюдения предписаний религии. Не довольствуясь личным отказом от алкоголя, он совершенно запретил его и в своей армии, «а также бубны, флейты и другие вещи, противные Аллаху», уточняет Камаледдин, хронист из Алеппо, и добавляет: «Нуреддин снял с себя роскошные одежды и одел рубище». Разумеется, тюркские военачальники, привыкшие к выпивке и пышным украшениям, не всегда чувствовали себя непринуждённо рядом с этим правителем, редко смеявшимся и предпочитавшим всему прочему компанию улемов в тюрбанах.

Ещё менее утешительной для эмиров была тенденция, выражавшаяся в том, что сын Зенги отказался от титула Нуреддин («Свет веры») в пользу собственного имени Махмуд. «О, Аллах, — молился он перед сражениями, — дай победу исламу, а не Махмуду. Кто он такой этот пёс Махмуд, чтобы заслуживать победу?» Такие демонстрации смирения привлекали к нему симпатии простых и набожных людей, но сильные нередко обвиняли его в лицемерии. Тем не менее создаётся впечатление, что его убеждения были искренними, хотя его внешний образ и был до какой-то степени мифическим. Как бы то ни было, факт остаётся фактом: именно Нуреддин превратил арабский мир в силу, способную задушить франков, а его помощник Саладин стал тем, кто сорвал плоды победы.

После смерти отца Нуреддину удалось обосноваться в Алеппо, что было пустяком в сравнении с огромным доменом, завоёванным его отцом, но как раз скромность этого начального владения способствовала славе его правления. Зенги провёл большую часть жизни в боях с калифами, султанами и разными эмирами Ирака и Джазиры. Его сын не стал продолжать эту изнуряющую и неблагодарную борьбу. Оставив Мосул и окружающие его земли своему старшему брату Сайфеддину, сохранив с ним добрые отношения и таким образом обеспечив себе возможность рассчитывать на сильного друга на восточной границе, Нуреддин целиком посвятил себя сирийским делам.

Однако когда он прибыл в Алеппо в сентябре 1146 года в сопровождении своего доверенного лица, курдского эмира Ширкуха, дяди Саладина, его положение было не из лёгких. Мало того, что приходилось вновь опасаться рыцарей Антиохии, так ещё не успел Нуреддин укрепить свою власть внутри столичных стен, как ему сообщили в конце октября, что Жослену удалось вновь захватить Эдессу с помощью части армянского населения. Речь шла не о каком-то городе, подобном всем тем, что были потеряны после смерти Зенги: Эдесса была символом славы атабега, её падение ставило под вопрос всё будущее династии. Нуреддин отреагировал быстро. Двигаясь верхом день и ночь, оставляя на краю дороги загнанных лошадей, он достиг Эдессы до того, как Жослен успел организовать оборону. Граф, которого не сделали более смелым прежние испытания, решил бежать с наступлением ночи. Пытавшиеся последовать за ним сторонники были выловлены и перебиты всадниками Алеппо.

Скорость, с которой был подавлен мятеж, принесла сыну Зенги престиж, столь необходимый для его новорожденной власти. Усвоив этот урок, Раймон Антиохийский стал менее предприимчивым. Что касается Унара, то он поспешил предложить правителю Алеппо руку своей дочери.

Брачное соглашение было составлено в Дамаске, — уточняет Ибн аль-Каланиси, — в присутствии послов Нуреддина. Тотчас стали готовить приданое, и, когда он было собрано, послы отправились обратно в Алеппо.

С этого момента положение Нуреддина в Сирии стало весьма устойчивым. И всё же заговоры Жослена, набеги Раймона и козни старой дамасской лисы казались ничтожными в сравнении с той опасностью, что наметилась на горизонте.

Одна за другой приходили вести из Константинополя, с территорий, захваченных франками, и из соседних краев. Согласно этим известиям, короли франков прибывали из своих стран, чтобы напасть на земли ислама. Они оставили свои владения пустыми, лишёнными защитников и привезли с собой богатства и огромное количество боевой техники. Их число, как утверждалось, достигало миллиона пехотинцев и всадников, или даже больше.

Когда Ибн аль-Каланиси писал эти строки, ему было семьдесят пять лет и он, вне сомнения, помнил, как полвека назад ему пришлось сообщать почти теми же словами о событии того же рода.

Действительно, второе франкское вторжение, спровоцированное падением Эдессы, казалось поначалу повторением первого. Осенью 1147 года на Малую Азию обрушились бесчисленные воины с пришитыми, как и тогда, на их спины кусками ткани в виде креста. После того, как они миновали Дорилею, где случилось историческое поражение Кылыч-Арслана, их встретил сын последнего, Махмуд, чтобы отомстить с опозданием в 50 лет. Он устроил серию засад и нанёс им крайне губительные удары. «Не перестают сообщать, что их число уменьшается, и потому люди немного успокаиваются». Ибн аль-Каланиси даже добавляет, что «после всех утрат, которые они понесли, франков, говорят, осталось около ста тысяч». Очевидно, и в этот раз не следует принимать эти цифры на веру. Как и все его современники, хронист Дамаска не слишком дорожил точностью и в любом случае не имел средств для проверки этих оценок. Но можно приветствовать повествовательные предосторожности Ибн аль-Каланиси, который добавляет слово «говорят» каждый раз, когда цифры кажутся ему подозрительными.

И хотя Ибн аль-Асир не столь щепетилен, он всегда, представляя свою личную интерпретацию того или оного события, не забывает закончить своё изложение словами «Алляху алам» («Один Аллах знает»).

Каково бы ни было точное число новых франкских захватчиков, несомненно, что их отряды, соединённые с теми, что находились в Иерусалиме, Антиохии и Триполи, заставили арабский мир встревожиться и наблюдать за их передвижением с испугом. Всех мучил один вопрос: какой город первым подвергнется их нападению? По всей логике они должны были бы начать с Эдессы. Разве не для того они