Поверь мне, Анджела, любить мне было нелегко, не было во мне этого, пришлось учиться с нуля. Мне пришлось научиться ласкать женщину, понять, для чего, помимо всего прочего, даны нам руки. Клешни у меня были, а не руки, вот что… В любви вместо рук у меня были клешни.
Идут по виадуку машины, сотрясают все четыре стены этой хижины. Через окно гул машин проникает внутрь. Стекла трясутся, грозятся вылететь, полоска липкой ленты, скрючившаяся от солнца, едва их удерживает.
– Я была в пятом классе, и приглянулось мне платье на базарном прилавке, из легкой ткани, с красными цветочками. Была суббота, я ходила по базару и то и дело возвращалась еще раз поглядеть на это платье. Дело шло к обеду, рынок почти опустел, продавщицы убирали товар с прилавков. Но был там и мужчина, он складывал кофточки. «Небось померить хочется?» – говорит он, а я ему говорю, что денег у меня нет. «Так ведь за примерку денег не берут». Я забираюсь в кузов его фургона, он мне помогает. Примеряю платье, там у него для примерок такая занавесочка была протянута. Дядька этот тоже заходит за занавесочку и принимается меня лапать. «Нравится… ух как нравится тебе это платье-то…» А я ведь и шевельнуться не могу, стою неподвижно, а он меня сгреб и лапает, лапает. Потом, весь потный, он мне говорит: «Ты только никому про это не рассказывай, поняла?» – и дарит мне это платье. Иду я оттуда, у меня ноги не гнутся, своя одежка в руках, а платье с цветочками на мне. Дома я его снимаю и запихиваю под кровать. Ночью проснулась и стала мочиться на это платье, я подумала, что от него мне будут только беды… А на следующий день я его сожгла. Про это никто не знает, да только мне кажется, что все всё знают и все могут таскать меня по фургонам и выделывать со мною всякие свинские штучки.
Это она в первый раз что-то рассказала о себе.
Эльза вернулась, ее замшевый чемодан стоит на столике в прихожей, рядом лежат темные очки. Доносится запах английского жаркого с подливкой и звуки музыки, которую я узнать не могу, – она похожа на дождь, барабанящий по стеклам, на ветер, завывающий в ветвях. Не иначе как твоя мать купила новую пластинку. Стол в гостиной уже накрыт. На его столешнице вишневого дерева, широкой, как классная доска, сегодня вечером уже не громоздятся стопки книг и журналов, там стоит бутылка французского вина, голубая свеча и два бокала с длинными ножками.
Твоя мать стоит в дверях кухни.
– Привет, милый.
– Привет…
Она улыбается мне, она в косметике, волосы тщательно приглажены щеткой. На ней пуловер с короткими рукавами, цвета слоновой кости, и черные брюки, вокруг талии повязан кухонный фартук.
Я разливаю вино по бокалам и иду за нею в кухню, она следит за горелками, помешивает шумовкой в кастрюле.
– Как твоя поездка?
– Скукотища. Чин-чин! Наши бокалы соприкасаются.
– Как же так?
– Они там все вышли в тираж.
Она поднимает брови, отпивает глоток, потом кладет шумовку и делает шаг ко мне.
– Мы еще не поцеловались.
Изогнувшись, я наклоняюсь к ее губам, она прильнула ко мне. Вся ее фигура словно бы выискивает в моих объятиях какое-то новое местечко. А может быть, все совсем и не так, просто она очень разочарована своей поездкой.
– Тебя что, уволили из газеты?
– Ну уж нет… А что, у меня вид безработной? Я беру хлеб и начинаю его нарезать. Она стоит у меня за спиной, она, как всегда, эффектна, она привыкла наполнять своей персоной любые места, где появляется. Но теперь кажется чуть более отчужденной, какая-то необычная сдержанность чудится в ней, склонившейся над этой кастрюлькой, над этим жарким из барашка, которое она готовит с предельным вниманием. Мне нужно поговорить с нею, нужно сообщить, что я ухожу отсюда. Скоро я буду человеком уже не из этого дома.
Мы садимся за стол. А ведь и еда сегодня куда изысканнее, чем всегда…
– Я переложила пряностей, ведь правда?
– Нет, нет… Невероятно вкусно.
Рот у меня горит, я охлаждаю его глотком вина. Моя цель – побыстрее отобедать, усадить ее на диван и уведомить, как обстоят дела… только вот я не ожидал, что она окажется такой безоружной. Она и вправду наложила массу специй в это несчастное жаркое и теперь по-настоящему огорчена. Она невольно обнажает в себе что-то, что раньше хорошенько прятала, – может быть, она успела понять, что потеряла меня. Жаль, могла ведь спохватиться и пораньше. Сейчас уже поздно, эта неожиданная забота повергает меня в затруднение, она мне докучает. Бутылки французского вина и голубой свечи на столе недостаточно, чтобы все повернуть обратно. А нет ли у нее за душой и какого другого сюрприза для меня – там, закашемировым ее пуловером цвета слоновой кости? Может, это она хочет меня оставить? Бокал Эльза прижала к щеке, вино колышется за прозрачным стеклом, окрашивая красноватым тоном ее нос и глаза.
Я поднимаю салфетку. Под ней лежит цветная почтовая открытка. На открытке изображен уголок старого Лиона с фигурами мужчины и женщины в национальных костюмах, они сидят перед какой-то дверью, и все это небесно-голубого цвета.
– Ты мне так ее и не послала.
– Я не успела.
Я машинально перевертываю открытку и читаю. Там два слова, там всего два слова, написанные шариковой ручкой.
– Что это такое? – беззвучно произношу я.
У Эльзы глаза окрашены в цвет вина, и вино, колыхаясь в бокале, кладет свои пурпурные отсветы на ее улыбку.
– То, что есть.
Я ничего не говорю, я только дышу, самое главное – правильно дышать… Я не двигаюсь, потому что, если я двинусь, я свалюсь, за что-нибудь задену и свалюсь назад, именно туда заталкивает меня ее улыбка.
– Ты рад?
– Разумеется.
На самом-то деле я не очень понимаю, где я нахожусь и что я по этому поводу думаю. Ее глаза почему- то заставляют меня вспомнить ту ночную автостраду, исчезающую на горизонте среди деревьев, среди бесконечных этих веток.
– Иду за карамель-кремом.
Я беременна – вот какие два слова написаны шариковой ручкой на оборотной стороне голубой открытки. Сейчас Эльза возится в холодильнике, а я сижу здесь, перед свечой, пламя которой не шелохнется – поднявшийся ветер не может с ним ничего сделать. Да, ведь это во мне неожиданно поднялся ветер, и глаза мне залепило пылью, и я почти ничего не вижу. Я закрываю глаза – и отдаюсь на эту муку. Думать мне ни о чем пока что не удается, думать слишком рано. Я в несколько приемов заглатываю пресловутый карамель-крем, потом вожу пальцем по тарелке, макаю палец в сладкую коричневую жидкость и сую его в рот.
– И когда же ты об этом узнала?
– Ты понимаешь, посадка запаздывала, я купила заглушки для ушей – я их забыла, – а заодно прихватила и тест на беременность. Тест так и валялся у меня в сумке, я пустила его в ход только сегодня утром, перед самым отъездом… Когда выскочил этот пресловутый шарик, я смотрела на него неизвестно сколько времени; такси ждало под окнами, а мне было никак не выйти из комнаты. Я хотела тут же тебе сказать, попробовала позвонить в больницу, но ты уже был в операционной. Потом я шла к самолету – и прикрывала живот рукой, боялась, как бы кто меня не толкнул.
Глаза у нее блестели, по щеке, рядом с бокалом, сползала слеза, пламя свечи подрагивало в стекле бокала, отблески воспринимались как ее эмоции. Первое упоминание о тебе, Анджела, я услышал без радости, горло у меня горело.
