Нью-Йорк и обратно

повелевает прочесть выигрышную строку — медленно, по одному номеру. После каждого названного числа главный стюард, удобно усевшийся на стуле, с белым мешочком на запястье, с дотошной неторопливостью ищет карточку лото, цифры на которой соответствуют начертанным на диске, зажатом в его правой руке, и после надлежащей паузы еще раз провозглашает номер, только что прочитанный помощником. Легко сказать: «только что прочитанный». На самом деле между этими событиями проходит уйма времени. Впрочем, мы в открытом океане, а здесь время дешевле выеденного яйца. Не важно. В общем, помощник восклицает: «Да-а! Все правильно!», а главный стюард отвечает ему: «О'кей, продолжайте», и тот читает следующий выигрышный номер выигрышной строки на выигрышной карте. Если на данной фазе игры помощника зачем-нибудь вызывают на палубу, главный стюард объявляет перерыв, в течение которого все должны молча сидеть и улыбаться. О том, чтобы передать ответственные полномочия другому лицу, скажем, туалетному дежурному, нельзя и заикнуться. Зачитывание выигрышных номеров — работа помощника, и точка. Видишь ли, Джои, возможно, голландские суда не столь быстроходны, и возможно, пассажирам тут не так весело, зато уж аккуратность, надежность и отсутствие любых сбоев гарантированы. А случись тебе говорить на диалекте Люксембурга (его еще называют Gukkuk, помнишь?), шансы на ошибку сводятся почти к нулю. Данное наречие происходит от нижненемецкого, вот почему валлонцы, пусть их и всего-то четыре с половиной миллиона, не позволяют искажать его тем, которые все равно не умеют говорить по-французски. По той же причине фризы, к примеру, говорят: «Vest mit pantalon en dessin moderne» note 74. В основе голландского лежит безумный винегрет, по большей части густо-коричневых тонов. Посему они обожают Зейдер-Зе, мало им зимой на коньках кататься. Кстати, сахар у них делают из тростника, ужасно крупный. Пенок с молока не снимают. Овощи постоянно сальные, мясо всегда вареное. Пудинг только нессельродский. Пиво — исключительно «Хайнекен», от него даже голова не болит, и обязательно после еды. Плевательницы здесь ополаскивают дважды в день, при необходимости чаще.

Пойми меня правильно: я вовсе не хочу сказать, будто у голландцев слабые мыслительные способности. Напротив, должен заметить, по развитию интеллекта эта нация превзошла даже колонии тюленей и выдр. К примеру, надо же было додуматься класть селедку на салат! Поясняю: первые шесть дней путешествия нам подавали необработанные листья салата-латука без ничего. Заметив, что никто не притрагивается к «овощам», повар внезапно (то бишь спустя шесть суток) начал украшать листья соленой сельдью. Результат не заставил себя ждать: пассажиры принялись уничтожать салат, дабы избавиться от селедочного привкуса во рту. Да, я еще не рассказывал об этой диковинной рыбе, не имеющей ничего общего со своими сородичами, которыми изобилует Северное море. Длинная такая, змеевидная селедка с плоской головкой; глаза тусклые и безжизненные, жабры на вид все в крови. Черную кожицу едва оторвешь, зато после тяжких трудов можно наслаждаться нормальной, не склизкой мякотью. Крепко зажимаешь рыбу в руке и разом откусываешь голову. Если к тому же салат немного влажный, ароматище поднимается — будь здоров. Ибо сельдь, подобно всем прочим формам жизни, существо «протоплазменное». Или, как заметил великий голландский поэт Маазендикванстен: «Van op het doorstoopen uit iemand belemmerd» note 75, что в грубом переводе означает: «Укуси нежно, и на душу твою снизойдет великий покой».

Лично мне голландский язык дается без труда, благодаря дальним родственным корням, и теперь я намерен заняться изучением диалектов. В следующей книге надо будет упомянуть о языке фризов. Интересно, что говорящие на нем оглушают согласный d, раскрывая надгортанник. Там, где житель Утрехта скажет просто: «Gootbelemmerdtdenke bnote 76, фриз, как окрестили его англичане, обнаружит тенденцию выразить ту же мысль более замысловатым образом: «Gooseschblemmerdetsemtdett». Подобная идиосинкразия, по мнению современных филологов, объясняется ущербностью сельди, которую фризы поглощают в неимоверных количествах. Нехватка протеинов и йода — в особенности пода — порождает этиологический фактор в тканях дыхательного горла: явление не совсем незнакомое тем, кто изучал повадки кашалота. Когда кашалот всплывает на поверхность, он пускает пузыри. Когда фриз разговаривает, он всего лишь, inlinguaphilologicalnote 77, воспроизводит онтологический дефект своего млекопитающего брата. (Дальнейшие замечания — см. приложение.)

Воскресенье, все еще на борту «Виндама».

Маннхайм, вот как зовут психа в клетке. Насколько мы поняли, он голландец, и следовательно, депортируется на родину лично за счет Королевы. Пройдоха спятил ровно настолько, чтобы осознавать свои особые права. К нему приставлены персональный доктор и нянька в жакете с розовыми полосочками. В последнее время Маннхайм притягивает к себе всеобщее внимание. Дни напролет, а иногда и по ночам стоит он у зарешеченного иллюминатора с сигаретой в зубах. Когда сигарета (исключительно марки «Пират», из Гааги) догорает, заключенный оборачивает целый конец обрывком сырой газеты, дабы продлить удовольствие. Как только в разговоре возникает пауза, он принимается телеграфировать при помощи печатного перстня.

— Оператор, соедините меня с Парком Асбе-ри! Маннхайм на связи. Алло! Это О'Коннелл? Мне нужны Филиппинские острова. Станция Дабл-Ю-Джей-Кей, номер пятьсот восемьдесят три.

Пару мгновений он выжидает, пока сообщение передадут через Малайский архипелаг, после чего обращается ко мне:

— Как называются эти маленькие индийские статуэтки… ничего не вижу… ничего не слышу… и… как там третья? Их еще режут из слоновой кости. Однажды я читал хорошую книгу про Китай. Точно, в «Сатэрдей морнинг пост». Они ужасно сильные… И жестокие.

Самый верный способ ответить Маннхайму — задать вопрос на другую тему. Например, о Грете Гарбо.

— А что ты думаешь о Грете Гарбо?

Лунатик запрокидывает голову и устремляет взгляд в небеса. На лице его появляется лукавая, зловещая усмешка.

— Ну что же, — размеренно начинает он, — я скажу тебе… Как бы объяснить… Грета Гарбо — великая актриса, очень великая. У нее есть то, что вы зовете интеллектом. Забрала свои денежки да и перевела их в Швецию — и это еще до кризиса! Чаплин тоже великий артист. Ему не нужно даже говорить…

Тут приходит сообщение с Антильских островов. Маннхайм прерывает беседу, дважды постукивает в стену перстнем и ждет ответа.

— Слушаю! О'Коннелл? Выслать вперед три эсминца! Очистить от судов Дарданеллы! Подбавьте прожекторов. И доставьте, по личному распоряжению Ее Величества, еще одну банку селедки! Маатьес!.. Так, вы спрашивали о Грете Гарбо. Я скажу вам кое-что. В трюме спрятано двадцать четыре миллиарда долларов чистым золотом. Рузвельт не в курсе, он просто мальчик на побегушках у Моргана и Рокфеллера. О, я детально изучал этот вопрос. Я — то, что вы называете этнолог. Я наблюдаю, провожу опыты.

На миг он умолкает и снова растягивает губы в той вкрадчивой, недоброй, неуловимой, обоеполой улыбке лунатика, замеревшего на пороге просветления. Маннхайм понимает, что мы жадно ловим каждое слово, ожидая чего-нибудь эдакого. Вот он опускает челюсть, собираясь заговорить… и резко захлопывает рот. Усмешка бесследно исчезает. Герой намеревался поведать нечто особенное, но наши дурацкие ухмылки убедили его в нашей никчемности.

— Стало быть, ты психолог, — произносит кто-то, подначивая Маннхайма.

— Да, я психолог.

— Где же ты набрался психологии? Может, читал Фрейда или Юнга?

— Зачем? Я черпал знания из того же источника, что и они.

— Говорят, что ты спятил. Это правда?

— Верно. Я сумасшедший. Очень сумасшедший. Я просто ужасен.

— Хотел бы ты исправиться?

— Нет, я хотел бы стать хуже… Так намного лучше. Если вы нормальные, то я предпочитаю быть