в устах нейтрального человека и не выдали бы автора с головой, чего пуще всего боялся легкоранимый поэт. В том, что это выход, да еще удачный, он не сомневался, но как пригласить Нуриева? Когда Валентин сказал об этом братьям Лариным, те уперлись и предложили на сей раз вообще обойтись без поэзии, тем более что причина уважительная… Но это вовсе не устраивало Бучкина, он пошел за советом к девушкам. И те, конечно, решительно его поддержали, выразившись на удивление кратко: «Без поэзии праздник не праздник». Ребятам пришлось уступить.
О своих сложных переговорах насчет Нуриева Валентин Рафу не говорил — не был уверен в успехе,— а единодушная поддержка прекрасного пола удивила его самого. Когда днем в институте Валентин сказал Рафу, что тот приглашен на бал к Лариным, Нуриев поначалу не поверил, решил, что Валентин шутит.
Задолго до назначенного срока Нуриев в полной готовности зашел к соседу. Валентин лежал на кровати и читал переписанные Рафаэлем собственные стихи, делая на некоторых страницах пометки карандашом. Увидев Нуриева, он отложил тетрадь и оценивающе оглядел его.
— Да, брат, выглядишь ты, прямо скажем, слабовато. Они не стихи станут слушать, а будут разглядывать тебя, как чучело огородное. Ты и начнешь нести ахинею. Ребята там хоть и свои, но снобы жуткие. На мой внешний вид они махнули рукой, говорят: богема — что с него взять. Но сегодня и я не могу составить тебе компанию; вон брюки отутюжил, стрелки не хуже, чем у Черникова, рубашка свежая, даже бабочку взял у ребят в соседней комнате.
Видя, как моментально скис Нуриев, Валька встал.
— Да ты, брат, не расстраивайся, я сейчас что–нибудь организую.
Внимательно оглядев Нуриева, Валентин исчез в коридоре. Через полчаса вернулся с модным пестрым пиджаком, красной рубашкой и каким–то шнурком вместо галстука. Больше всего Валентин радовался шнурку, говорил, что даже у Черникова пока нет этой новомодной штучки.
Дом Лариных, некогда спроектированный и отстроенный их отцом — главным архитектором города, издали манил огнями. Бучкин и Нуриев поднялись на высокое, в пять ступеней, крыльцо и позвонили.
Встретил их Черников. Из слабо освещенного зала, где лишь на рояле горела свеча и в углу светился торшер, доносилась музыка, за инструментом спиной к ним сидела Старченко.
На кухне суетились только мужчины. Все что–то резали, открывали, раскладывали по тарелкам, а у плиты, на которой что–то жарилось, колдовал Кайрат Нургазин. Сервировать стол в просторной столовой доверили Черникову, а Нуриев был отдан ему в помощники. Раф, впервые попавший в такой роскошный дом, где все были прекрасно одеты, вежливы и учтивы, растерялся. Подобное он видел только в кино, и даже ребята, в общем–то знакомые, представлялись ему более значительными. От этого он робел еще больше. И потому, когда усаживались за стол, Раф постарался занять место подальше от Галочки, боясь, что от волнения и неуверенности что–нибудь прольет или опрокинет на белоснежную скатерть. Но Валентин понимал молодого друга и при первой же возможности ободрил его — держи хвост пистолетом! — и выпил с ним по рюмочке за удачу.
Веселье набирало обороты, в честь прекрасных дам провозглашались тосты — один изящнее другого. Прекрасные дамы в ответных спичах преклонялись перед кулинарным гением Нургазина и безупречным вкусом Черникова, сервировавшего стол, не был забыт даже казначей.
Вскоре гости включили на всю мощность мигавшую зеленым глазком радиолу, и начались танцы. Однако радиола кого–то не устроила, и Ларина попросили сесть за инструмент. Младший Ларин, подвинув поближе шандал с оплывшими свечами, заиграл попурри из модных танго. Нуриев хотел кого–нибудь пригласить, но всех девушек быстро разобрали, и он, встав у рояля, смотрел, как бойко, без нот управляется с мудреным инструментом Ларин. Видимо, попурри рождалось экспромтом, было незнакомым, хоть и вобрало все мелодии, которые хотели услышать танцующие. Как только он закончил играть, раздалось: «Браво! Браво!» Все зааплодировали, а Ларин, не изменяя принятой шутливой манере, сказал:
— Прошу зачесть как персональный подарок нашим очаровательным гостьям.
Пока девушки осыпали Ларина комплиментами, Черников успел разлить по бокалам искрящееся шампанское.
— Шампанское и поэзия! — на весь зал сказала Женя Скорикова. И, не видя рядом Бучкина, так же громко продолжила: — Валентин, еще две недели назад вы обещали нам новые стихи, просим!
Девушки захлопали в ладоши, стали рассаживаться поудобнее. Ребята принесли кресла и стулья из других комнат. Раф поискал глазами, где сидит Старченко, и обнаружил ее рядом: она пристроилась на вертящемся стуле, откинув назад локти на прикрытую крышку инструмента, и свет от догоравших свечей освещал ее лицо. Валентин обнял Нуриева и тихо шепнул ему: «Спокойно, спокойно, все будет о’кей!» Взглядом он выбрал удобное место и неожиданно подвел друга к роялю. Еле слышным голосом он объявил:
— Друзья мои! С большим удовольствием представляю вам моего молодого друга, хорошо знающего и искренне почитающего поэзию, который любезно согласился выручить меня и почитать вам давно обещанные стихи.
Никогда до сих пор Нуриев не испытывал к себе такого внимания, как сейчас, и понимал, что должен начать с чего–то стоящего, настоящего. Неожиданно для самого себя начал читать любимое самим Бучкиным пастернаковское:
По затаившемуся залу Раф чувствовал, что пока все идет нормально. Чередуя малоизвестные стихи знаменитых поэтов со стихами Валентина, он смелел с каждой минутой, чужие строки распрямили ему плечи, вернули спокойствие, ровное дыхание.
К Рафу неожиданно пришло вдохновение. Он, как Ларин, экспромтом компоновал на ходу стихи разных поэтов, те, которые выстраивались в единый эмоциональный строй. Читал он долго, но усталости не ощущал, не ощущал и того, что может иссякнуть запас стихов, на память приходили строки, на которых он, казалось, никогда не останавливал внимания.
Погасла догоревшая свеча, и возникла минутная пауза. Опять же Скорикова с не свойственной ей грустью в голосе сказала в темноте:
— Все прекрасно до боли, до слез, но это мужские страдания, а любить истинно, мне кажется, могут только женщины…
В другой ситуации это стало бы предметом горячего спора, но сейчас никто не возразил Скориковой, каждый думал о своем.
Ларин принес новые свечи. На ходу легонько хлопнув Нуриева по плечу, шепнул: «Пожалуйста, продолжайте…»
Раф начал читать Ахматову, изредка перемежая ее стихи стихами Цветаевой, и вдруг, взглянув на освещенный профиль Галочки, вспомнил. Она ведь тоже пишет стихи. Нуриеву они запомнились, и он не сомневался в их успехе. Он смело начал читать написанное девушкой, радуясь, что сможет сделать ей приятное. Читал Раф медленно, несколько глухо, отчего получалось теплее, доверительнее, но не решался взглянуть в ее сторону. Он уловил стук откинутой крышки рояля, повернул голову. Галя пыталась тихо подыграть ему в такт. В какую–то минуту между ними установилась связь. Да, она безошибочно угадывала, что он будет читать дальше, и после небольшой паузы, когда он переводил дыхание, давала точный аккорд для вступления. Играя, она поворачивала к нему свое взволнованное лицо, подбадривала. Всхлипнула в дальнем углу тихая Эллочка Богданенко, но никто не прореагировал на это. Когда они закончили, кто–то включил огромную люстру под высоким потолком, и комнату залило ярким светом, как в театре. Все как–то медленно, тихо поднимались с мест, а потом разом зашумели, загалдели, стали поздравлять исполнителей. Скорикова от избытка чувств за то, что рассказал он и о женской любви с помощью Ахматовой и Цветаевой, растолкала всех и расцеловала Нуриева.
— Это надо обмыть,— зашумел Ларин, приглашая всех снова к столу.
