бомжем.'
'Может опять заснуть? — заморожено подумал он. — Все, больше никого не боюсь, кладу на всех врагов: на черных врагов, на мизантропов, на разных… найти бы гранату и перед смерть метнуть в этот ваш шалаш. Эх, мечты! Кто вы такие вообще? Те, которые погибли: Аркадий, Козюльский и Квак, и Секс вот были люди, а вы кто? Говно человеческое! Где же ее взять, гранату? Во второй раз точно не повезет: на земле они так часто не валяются.'
'Мои друзья теперь — мертвецы. Те, покойные, мне друзья. Люди позади, — вспомнилось, что так называл мертвых Тамайа. — Почему-то самые лучшие остались там… Я и сам теперь незакопанный еще покойник. Исчезло, пропало куда-то желание существовать.'
Он пробирался сквозь сырой после недавних дождей лес. Обратно. Будто возвращался домой. В это время, пока еще не дошел, можно было забыть, что никакого дома нет.
'Меня не остановишь — никакой смерти я больше не боюсь. А вы — ,передо мной, первые в очереди. Сначала вас самих закопаю. Заодно и устану. Для здорового сна на свежем воздухе.'
По пути он воображал, как добудет гранату. Картин будущего было много, самых разных. Вот он, как ни в чем ни бывало, как будто прежний Мамонт, заходит под навес, находит где-то эту гранату… Подойдет и гранатомет, базука. Или в костер что-нибудь кинуть? А вот он незаметно подкрадывается к задней стене мизантроповского логова, глядит сквозь циновку. Эти все копошатся в вонючей темноте, Демьяныч дробит своей складной ложкой вареный батат в миске с дурацким выражением высокомерия на жухлой роже. Сейчас оно изменится. Мамонт стреляет по примусу, вспыхивает пламя…
Подходя, он заметил, что крыши их навеса не видно. Там, где она должна быть, над вершинами зарослей, — пустое место. Мамонт, осторожно обходя кусты и высокую траву, подходил к задней стене навеса.
Его тоже не было, крыша лежала на земле кучей черной пальмовой трухи. Вокруг было тихо и пусто. Не осталось ничего, разве что какое-то барахло там, под этой черной соломой.
По опыту прежней жизни в одиночку на острове Мамонт знал как станет теперь ценен каждый, ничтожный вроде, предмет. Но ничего ценного, ничего, что поможет теперь безболезненно жить, добыть, выкопать не удалось. Так, непонятно зачем придуманные людьми, миски, кружки, он отбросил в сторону фарфоровую трубку Демьяныча и вдруг нашел, совсем неожиданно, свою старую медную подзорную трубу.
'Откуда ты здесь взялась?' Он то думал, что давно потерял ее. И опять ценное — плоский коричневый камешек — мыло. Уже собираясь уходить, в трухе зацепился ногой за какую-то проволоку, оказалось — ножку примуса. Это уже было кое-что.
Где-то вдалеке глухо звучали выстрелы, будто там выбивали ковер. Сколько раз уже он спасался в этом лесу и вот сейчас был почти спокоен. Обретенный в последнее время фатализм не иссякал.
'Фатализм. Изменилась химия, течение каких-то жидкостей внутри меня.'
На ходу плескался керосин в примусе. Лес, по которому он пробирался уже стал темным, неразличимым, и только вверху на фоне неба были заметны съедобные цветы орхидей, уже потерявшие цвет, черно-белые. Их он срывал на ходу, почти на бегу, — он будто торопился куда-то до наступления полной темноты. Хотелось найти, приткнуться к какому-то подобию человеческого жилья: лодке, ящику, кабине грузовика, любому, похожему на жилье, мусору. На острове появилось много подобного.
Сейчас Мамонт сжимал в кулаке хрупкое, похожее на ощупь на маленький гладкий камешек, яйцо. Яйцо он нашел в развилке дерева, во мху, неизвестно даже было ли оно птичьим.
Тропа давно исчезла из-под ног, потерялась где-то. Кажется, вокруг теперь были кофейные деревья, непривычно толстые на ощупь и высокие. Кофейная чаща, неизвестно когда, сильно разрослась. Мамонт случайно нашел, почти наткнулся здесь на ЗПУ, ржавую конструкцию, зажатую, заплетенную ветвями.
Она ничем не была похожа на жилье, но Мамонт затормозил здесь свой бег. Пристроил примус на земле, разложил вокруг свои миски, кружки, фляжки. — 'Пикник, блин!' — Керосиновая вонь сразу заглушила весь сложный мир запахов вокруг.
'На весь остров одно единственное яйцо, — В ту же кружку с яйцом, в воду — кофейные ягоды, цветы и веточки ванили. — Кофезаменитель. Или экзотический соус к моему миниужину.'
Давно приобретенный опыт: чем примитивнее становится жизнь, тем большее значение в ней занимает еда.
Когда он погасил примус, оказалось, что вокруг полная темнота, какая бывает только ночью в лесу. Он остался слепым в абсолютном мраке, как будто навсегда. На ощупь облупил обжигающе горячее яйцо, такое маленькое. Вслед — горькое пойло из кружки. Нормопаек.
В темноте плавно исчезала малиновая геометрическая фигура, — медленно остывала раскаленная проволочная подставка над примусом. Достаточно отвернуться, и возникает вечная черная пустота, непроницаемый для глаз мрак. Оказывается, он — в чужом незнакомом мире. Здесь не было ничего. Остались только мысли в голове и сладковатый чад керосина. Все, что когда-то было вокруг, переместилось внутрь его.
'Может также в загробмире: ничего нет, только мысли?.. Устал быть слепым. Когда же свет?'
После кофезаменителя еще сильнее захотелось спать, усталость колом торчала в спине. Но ни лечь ни сесть было некуда, он стоял, ожидая возвращения зрения, утра.
'Зачем мне теперь утро?'
Другой берег: сегодня, в ясную погоду, — горсть белых кубиков на желтом склоне. Треугольники парусов, геометрически правильные, расчерченные цветными полосами — будто нарисованы на фоне остального пестрого мира. Ближе к острову, — уже привычный всем, миноносец. Шлюпка медленно, будто шагами, ползла между ним и этим берегом. Постепенно стало понятно, что она двигается к миноносцу, отходит от берега. Значит, караульные там внизу, в Шанхае только что сменились.
Кажется, он специально забрался сюда повыше, чтобы наблюдать суету черных за укреплениями. Суеты уже не было. Спрятавшись среди мясистых тропических листьев, он смотрел в свою подзорную трубу на пустые обугленные развалины. Наблюдал.
'Убогое развлечение. И не может быть весело на необитаемом острове. Внезапно закончились все дела.'
Еще недавно жизнь там, среди развалин, кипела активнее, а черных было больше. Вроде бы даже они, непонятно зачем, продолжали достраивать, брошенные корейцами, укрепления, а может просто уносили оттуда стройматериалы: таскали какие-то доски, полыхали и трещали электросваркой. По ночам лес перед укреплениями освещали прожекторами, из бетонных бункеров постоянно стреляли наугад. Будто боялись нападение его, одинокого Мамонта.
Сейчас все успокоилось, похоже, черных вообще не осталось на острове, только пост из двух человек- там, в развалинах. Один раз в день на шлюпке приходила смена. В джунглях, вовне укреплений, никто не появлялся. Остров, как в старые времена, снова стал необитаемым.
'Хоть опять домик строй. Полное спокойствие.'
На пустом острове остатки Шанхая, единственная деталь цивилизации, теперь были последним зрелищем. На них Мамонт, замазав сажей стекло подзорной трубы, чтобы не блестеть им на солнце, постоянно глазел отсюда, с горы. Сегодня смотреть было неинтересно, не на что.
'Закрыватель островов', — пробормотал он. Теперь он так размышлял вслух: разговаривал сам с собой, а иногда с воображаемыми собеседниками, с покойными друзьями, с Аркадием. В последнее время иногда с удивлением ловил себя на том, что чему-то смеется, потом вспоминал, что мысленно беседовал с кем-то.
'Брожу, как алкаш, который надеется, что где-то нальют. Только мне на выпивку надеяться совсем не приходится. На закуску только иногда…' Он, не торопясь, — торопиться было некуда — спускался к берегу моря. Целыми днями он бродил по острову, когда находил что-то съедобное, на ходу съедал. Пробовал даже есть каких-то насекомых. Так жило каждое животное на острове, в том числе Мамонт.
'Иллюзия жизни, — пожаловался он воображаемому Аркадию. Тот не ответил. — Хотя положение уже не катастрофическое, а просто плохое. Но лучше не задумываться ни о чем, чего мне последние мозги корежить. Теперь осталось одно — максимально безболезненно дожить жизнь.'
Жизнь затихала и сегодня, кажется, затихла совсем. Что-то шлепнулось невдалеке. Оказалось, что обезьяна спрыгнула с дерева и теперь неуклюже, будто отвыкнув ходить по земле, ковыляет в глубину
