прижалась к ней губами. Лейтенант отскочил и покраснел.
— Глупый баба! — сказал он дрогнувшим голосом и, подойдя к двери, строго приказал фельдшеру: — Ты смотри, чтобы была порядок!
8
Накануне праздников в лагере была назначена генеральная уборка. Скребли деревянные тротуары, чинили и красили забор, скамьи, устанавливали эстраду для оркестра, делали танцплощадку во дворе. Немки мыли в корпусах полы и окна. Без конца шныряли по двору крестьянки в подоткнутых цветных юбках с ведрами грязной воды, громко стуча деревянными сандалиями по еще мерзлой земле. Пахло хвоей: из лесу притащили гору еловых и пихтовых веток.
Отставной обер-лейтенант Отто Бернард таскался по двору со щеткой и ведром грязной воды, брезгливо морщась и поминутно теряя огромные деревянные сандалии-колодки. Кондуктор спальных вагонов Клосс, изогнув длинное, тощее тело, скоблил грязные ступеньки крыльца первой роты.
Комбат вечером заглянул в каждый уголок.
— Дал им жизни — так посмотри, как забегали! Петр Матвеевич, — обратился он к Лаптеву, — я свое дело сделал — фрицев всех перетряхнул, пыль из них выколотил. А ты уж насчет политоформления постарайся. Доску показателей, что ли, сооруди.
— Доску уже оформляют. Плакаты тоже готовы, можешь пойти посмотреть.
Лаптев повел Хромова в красный утолок. Там, почти метя бородой по полу, Чундерлинк, наконец-то попавший в свою стихию, старательно выводил белилами на красном полотнище: «Эс лебе дер Ерсте Май». При появлении офицеров он вскочил и поклонился.
— Пиши, пиши себе, — буркнул комбат. — Ну, а доска как?
Лаптев указал на большой деревянный щит, разграфленный линиями.
— Как только соберу окончательные сведения, заполним и вывесим. А ты мне скажи, в чем дело с зарплатой? Ко мне тут приходили несколько человек…
— А ты гони их в шею, — спокойно ответил Хромов, садясь и закуривая. — Это я отдал распоряжение задержать зарплату. На нашей шее уже висит долг более сорока пяти тысяч рублей. Ты это знаешь.
— Но я не понимаю… Ты задерживай зарплату тем, кто в долгу. А остальные причем?
— А при том, что если я им деньги раздам, то с долгами никогда не расплачусь. Содержание каждого в триста с лишним рублей обходится, а некоторые паразиты ухитряются меньше двухсот рублей в месяц зарабатывать. Мы, что ль, с тобой будем за них расплачиваться?
— Надо добиться, чтобы каждый на свое содержание зарабатывал. Но я считаю неправильным не платить денег тем, кто их заработал, — гнул свое Лаптев. — Ты можешь этой мерой у всех отбить охоту работать.
— Уж ты, я знаю, всегда за этих немцев горой стоишь, — хмурясь, заметил Хромов. — Можно подумать, что ты не советский офицер…
Лаптев побледнел.
— Вот именно потому, что я советский офицер, а не какой-нибудь там… я и должен поступать так, как велит мне моя честь и партийная совесть. Я высказал свое мнение. Можешь поступать, как хочешь.
Комбат плюнул и напоследок так хлопнул дверью, что Чундерлинк вздрогнул и пролил банку с белилами.
Штребль вышел из госпиталя накануне Первого мая и сразу же заметил, что в лагере на удивление чисто, а проходя через двор, увидел около столовой здоровенный красный щит, исписанный белыми буквами. Это оказалась «доска стахановских показателей». Среди фамилий Штребль обнаружил и свою. Он иронически хмыкнул и пошел в первый корпус. В комнате его тоже ждали большие изменения: вместо нар здесь стояли железные кровати, застланные чистыми одеялами, белели подушки в свежих наволочках. Вебер объяснил ему, что по распоряжению комбата эта комната предназначается только для лучших рабочих.
— Надеюсь, мое место сохранилось за мной? — неуверенно спросил Штребль.
— Конечно. Хауптман даже справлялся о твоем здоровье.
Штребль оглядел комнату. На стене висели два портрета в бумажной окантовке, как сообщил Вебер, это были Маркс и Энгельс. На тумбочке рядом с его кроватью стоял горшок с чахлой, но поправляющейся примулой. «Не иначе старина Бер приготовил мне сюрприз», — подумал он, сходил за водой и полил цветок.
Лесорубы вернулись раньше обычного. Бер, увидев Штребля, радостно закричал:
— Сервус, милый друг! Как вы себя чувствуете? Эрхард и Раннер крепко пожали ему руку. Потом все вместе отправились в столовую.
— Питание день ото дня становится все хуже, — печально констатировал Бер, усаживаясь за стол. — Суп все жиже и каши все меньше.
— Зато появились цветы в комнатах, — улыбнулся Штребль и подмигнул Беру.
Румяная Юлия Шереш поставила перед ними миски со щами. Действительно, щи были почти пусты, в них болтались редкие листики зеленой капусты.
— Чем же это можно объяснить? — спросил Штребль, посмотрев в свою миску. — Еще две недели назад еда была значительно лучше.
— Воруют, — мрачно ответил Раннер. — Пока на кухне были русские, было еще терпимо, а с тех пор, как Грауер поставил туда своих любовниц, совсем жрать стало нечего. Сами отъелись, мужей откармливают, ну и Грауера, конечно, не забывают. Посмотрите, как растолстела фрау Шереш, а и месяца нет, как попала на кухню. Не отворачивайте морду, Шереш, я правду говорю. Вы и сами заметно поправились.
Смущенный Шереш за соседним столом пробормотал в свое оправдание:
— Твоя Магда тоже на кухне работает…
— Ладно вам! На завтра обещан хороший обед, — сообщил уже успевший загореть на первом солнышке здоровяк Эрхард. — Эту неделю мы работали просто как проклятые. Неужели нам не заплатят к празднику денег и не дадут нажраться вдоволь? Я тогда не прощу этого русским.
После обеда Штребль хотел было пройтись по лагерю, но вдруг почувствовал страшную слабость и головокружение.
— Идите-ка ложитесь, — приказал Бер. — Вы белы как мел. Видно, рано вас выпустили из госпиталя.
Штребль снял ботинки и покорно лег.
Новые порядки в комнате внесли некоторые неудобства: раньше, придя с работы, можно было плюхнуться прямо на нары, иногда даже не раздеваясь. Теперь на чистой, заправленной постели валяться было запрещено. Комбат следил за этим лично.
За время отсутствия Штребля к ним подселили трех крестьян из второй роты.
— Хорошо работают, — пояснил Бер. — Это Рудлёф и два брата Ирлевеки. Знаете, такие длинные, усатые верзилы. У меня уже пропал складной ножик с вилкой, — он тяжело вздохнул.
— Не люблю я бёмов, — признался Эрхард. — Постоянно они толкутся у кухни, клянчат и ждут, когда кухарки пойдут помои выплескивать. Тотчас кинутся все, как собачья свора, и готовы из-за каждой кости передраться. Можно подумать, они голоднее нас. Мы-то ведь не идем на помойку.
— Может, скоро пойдем… — тоскливо проговорил Бер. — Неужели нас никогда не отпустят домой? Я просто с ума схожу при этой мысли…
— Успокойтесь, старина, — дрогнувшим голосом отозвался Штребль, — этого не может быть.
Пришли бёмы. Все трое похожие друг на друга — высокие, усатые, хмурые. Не поздоровавшись, прошли к своим кроватям, порылись под ними, вытащили оттуда плохо промытую посуду и ушли за обедом. Минут через пятнадцать вернулись. Принесли суп и кашу, слитые вместе, сели спиной к остальным и принялись молча хлебать. Съев все до последней капли, достали из-за пазухи куски хлеба и съели его всухомятку. Потом стали не спеша раздеваться. Грязные постолы и вонючие портянки бросили под
