бросить их не позднее 5 апреля и гарантирует полную неприкосновенность…».
— Шуба! — донесся от ворот предостерегающий оклик. Чтение разом прекратилось, а чтец торопливо сложил бумажку и сунул ее за пазуху. В калитке показался Семен. В руках он нес деревянный ящик с торчавшей трубой. Труба была окрашена розовой краской и походила на гигантский цветок вьюна.
— Принес позабавиться, — объявил Семен. — Ванька, тащи сюда стол! Послухаем!
Поставив граммофон на стол, он с важностью покрутил ручку, освободил тормоз и опустил мембрану. В трубе зашипело, а потом полились звуки старинного вальса «На сопках Маньчжурии». Семен слушал, уткнувшись головою в раструб, лицо его сияло довольством.
Когда пластинка кончилась, он поставил другую, затем третью.
— Барыню он не может? — спросил кто-то.
— Не знаю. Сейчас вот эту поставлю, — взял Семен четвертую последнюю пластинку.
На этот раз труба не заиграла, а заговорила по-человечьи. Мягкий, чуть картавый голос произнес:
«О продовольственном налоге или продналоге. Продовольственная разверстка заменена продналогом. Издан об этом декрет ВСЕЦИКом. Во исполнение декрета Совнарком опубликовал уже закон о продналоге. Все советские учреждения обязаны теперь ознакомить крестьян как можно шире с законом о продналоге и объяснить его значение.
Почему была необходима замена разверстки продналогом? Потому, что разверстка оказалась непомерно тяжела и неудобна для крестьян, а неурожай 1920 года еще больше усилил крестьянскую нужду и разорение. Кроме того, от бескормицы усилился падеж скота, ослабел подвоз дров из лесов, ослабела работа фабрик, дающих продукты в обмен на крестьянский хлеб. Потребовались такие меры от рабоче- крестьянской власти, которые бы немедленно помогли тяжелому положению крестьянин…»
Кое-кто из бандитов опасливо поглядел на Семена, но тот как ни в чем не бывало продолжал слушать.
«…Продналог почти вдвое меньше разверстки: например, хлеба 240 миллионов пудов вместо 423-х. Размер налога точно известен наперед, то есть еще с весны, каждому крестьянину. От этого будет меньше злоупотреблений при взыскании налога, от этого у крестьянина будет больше интереса расширять посевы, улучшать свое хозяйство, стараться об увеличении урожаев.
Наша страна разорена неслыханно сначала войной царской, потом войной гражданской, то есть нашествием помещиков и капиталистов против Советской власти рабочих и крестьян. Надо поднять хозяйство во что бы то ни стало. В первую очередь надо поднять и укрепить, улучшить крестьянское хозяйство.
Продналог поможет делу улучшения крестьянского хозяйства. Крестьяне возьмутся теперь за свое хозяйство с большей уверенностью и с большей старательностью, а это самое главное».
После короткой паузы другой голос отчетливо произнес: «Ленин».
Кончилась дорожка с записанными на ней звуками, игла, соскользнув, пробежала с хрипом к оси диска, а Семен продолжал слушать.
— Правильные слова, — наконец выговорил он.
— Это что же, сам Ленин с нами говорил?
— Он самый.
Наступило молчание.
— Гм!.. Эта музыка в помещении партячейки стояла, и значится… Гм! Какая история!.. Вы, между прочим, помалкивайте об этом!.. — сказал Семен строго.
— А что, Семен, правду ли говорят, что ежели сдать властям оружие, то простят? — спросил бородатый.
Семен пристально посмотрел на него.
— Сдаваться надумал?
— Ну, что ты! Из интереса спрашиваю.
— Простым, может быть, и выйдет прощенье, а мне, скажем, едва ли. Сумлительно, — повторил он, словно убеждая себя.
Наутро в банде Маруси не осталось ни одного из тех, кто слушал граммпластинку с записанной на ней речью Ленина.
— Удрали, сукины сыны, — рассуждал Семен. — И правильно сделали, если смотреть со стороны. Эх, жизнь наша никчемушняя, богом ушибленная!
Как полая вода ломает лед, вверх дном ворочает льдины, так события последних недель ломали, крутили Семена. То, во что верил свято, чем жил, на что надеялся, стало неверным, чуждым, глупым до смешного. С детских лет Семену твердили: это твое, это мое, чужого брать нельзя, — воров бьют и плакать не велят. Эти истины Семен усвоил твердо, до поры до времени соблюдал их, грянула война, революция, и теперь сам черт не поймет, где свое, где чужое. Своего вроде не стало, а чужое стало своим. Поломалась и заповедь, за которую по прежним понятиям полагалась самая страшная кара — на земле каторга или виселица, а в загробной жизни — кипящая смола в адовом котле, — не убий. Те же самые начальники, те же самые попы дали Семену винтовку в руки и без устали науськивают — бей немцев, бей австрийцев, бей большевиков, язви их в самый кадык! Где же правда?
Все чаще доставал Семен взятую у Максимыча закладку и читал ее, ища ответа.
Но и в закладке оказывалась путаница; в пути праведном было написано так: «Врага ненавиди, не учись ереси, сатане не угождай» и еще: «Послушен буди, слушай старших». Насчет врага понятно, а об ереси подумаешь, где она — у большевиков или у Попова — и как угадать, кто из них старший?
Путь погибельный: «Отрини благая, милостыню не твори, не буди послушен, врага ищи». Значит, врага надо и ненавидеть, и не искать…
Кончилось все это тем, что закладка полетела в печку, а Семен, махнув рукой на все «пути», каждодневно стал прикладываться к бутылке.
На нового командира дивизиона свалилась масса дел, требующих немедленного разрешения, и одно неожиданнее другого: к весне надо было перековать весь конский состав с зимних подков на летние, для этого следовало достать гвозди, найти городских кузнецов, договориться с ними. Далее: чинить порвавшуюся обувь на бойцах, приводить в порядок амуницию, пропустить лошадей через газовую камеру (в эскадронах были случаи чесотки).
«Сейчас стоим на месте, и столько дел! — ужасался Щеглов. — Что же будет в походе, когда начнутся боевые операции?!»
С Таней Насекиной он в эти дни не встречался, — из дома уходил на рассвете, возвращался за полночь. За все время вспомнил о ней один раз, когда получил приказание грузиться в эшелон.
— Гришин, сходи к Кондрашеву, пусть он передаст медсестре, чтобы ехала с нами! Хозчасть ее полка стоит сейчас в Петровске, а мы будем там.
— Зачем взводного беспокоить? Я знаю ее квартиру и передам сам.
— Хорошо, — согласился Щеглов и, помедлив, добавил :— Записку ей передашь.
Паровозные свистки. Лязг буферных тарелок. Конское ржание, удары копыт, окрики людей, — идет погрузка кавалерийской части в вагоны. Наконец кони заведены и привязаны, командиры эскадронов доложили об окончании погрузки, главный кондуктор пронзительной трелью свистка дал знать машинисту, что можно ехать. Над черной тушей паровоза взвился белый фонтан пара, и тотчас же в ушные перепонки ударил звучный голос меди. Испуганно дернулись с места вагоны и, подталкивая друг друга, покатились по рельсам все быстрее и быстрее. Еще раз, уже за городом, заревел паровоз, будто обрадовался просторам полей, погожему солнечному дню.
В штабной теплушке сидели Щеглов, комиссар, начхоз, адъютант, писарь, связные от эскадронов и Таня Насекина. После напряженной суеты последних дней вынужденное безделье казалось Щеглову, гнетущим. «Как это некоторые могут сидеть и ничего не делать?» — удивлялся он.
