И Революционно-повстанческое народное движение на Украине и в Новороссии – было самым яростным и упорным очагом этого сопротивления.
Понятно ли? Гражданская война началась всерьез и повсюду, когда стали забирать у мужика хлеб, распределять все и делать коммуны под управлением комбедов. Гражданская война кончилась совсем, когда эту хрень непереносимую отменили. Вот так.
Отвоевали себе хоть кое-какие свободы! Хоть немного (а и немало для крестьян!) хозяйственных свобод!
Так что отчасти Махно Гражданскую войну выиграл. Хоть на четверть!
Ему этого было мало. Но многим его хлопцам оказалось достаточно.
Повторим. НЭП ввели
Хрен с вами, граждане, получите себе вот это и вот это. Но командные высоты все за нами!
Ладно, давайте хоть так, согласились граждане.
...А параллельно с объявлением и введением НЭПа объявлялись амнистии «мятежникам» и «бандитам». Всё, по нолям, забыли старое, иди работай так, как хотел. Не тронем.
Пятый Всеукраинский съезд советов также объявил «амнистию-прощение всем бандитам, которые добровольно явятся до 15 апреля». Печатали в газетах, распространяли листовки, сбрасывали порхающие листы с аэропланов над лесами и клеили на заборы. Амнистию продляли, потом еще продляли.
И это сработало.
Обнимались, прощались, долго смотрели вслед. Бросали оружие и измученно, с робкими счастливыми надеждами, возвращались до дому.
Больше у Махно армии не было. Так, группа верных и отчаянных, беззаветные революционеры и закореневшие головорезы.
Преданный, как пес, Левка Задов. Улыбчивый и хищный до оледенения Федька Щусь.
И жена Галя.
Последний штурм
Война кончилась. Но не сразу это понималось. Семь долгих лет прошло с последнего «мирного» лета 1914. Это было – в другую эпоху, в другом мире, за неизмеримой далью неслыханных дел. Выросло и вжилось в окружающую круговерть новое поколение – не знающее толком ничего, кроме умения убивать и выживать. Это было для них – как наркотик, как любовь, как русская рулетка. Шершавые волки, солдаты удачи, профессионалы войны. Те, кто доберутся до заграниц, будут как магнитом тянуться во Францию, сбрасывать старые имена и биографии при вступлении в Иностранный Легион: сгинут в боях на всех континентах или доживут спокойную старость скромными французскими пенсионерами.
Сейчас эта братия сбивалась вокруг Махно. И сейчас он принимал всех. Это были отпетые души, бойцы высшей пробы. Потерявшие всех родных крестьяне, позабывшие дом солдаты, бравирующие близкой смертью анархисты-черноморцы, опьяневшие от садизма пленные мадьяры и ненавидевшие большевиков лютей гибели казаки. Есть люди, не приемлющие поражение и не смиряющиеся ничем.
– Мы ще посмотрим, хлопци, – сказал Махно даже весело, хлебал кулеш из котла: скрывались в днепровских плавнях.
– Глотки порвем кому хошь, – сказал Щусь.
– И уйдем от кого угодно, – подтвердил Задов.
Две сотни было у батьки, при паре тачанок. Об артиллерии забыли и думать.
– Делать надо то, чего от тебя не ждут, – сказал Аршинов-Марин.
– Вот в Харькове-то нас и не ждут, – сплюнул Махно и дурашливо почесал в галифе.
– Чешется у тебя, батько?
– А и почешем!
План выглядел так запредельно, из-за грани смерти, в пасть которой сами совались, что стали смеяться: а, кураж пошел! Всерьез? А вот да!
– Шо мы, мало городов брали? Или Харьков их больше?
– Через села пройдем, батько, людей подымем.
– В Харькове арсенал. Нам только арсенал взять и раздать оружие населению, а там заполыхает.
И вдруг почувствовали, да и все время знали – не заполыхает. Ушло время, вышел огонь.
«А хоть порубаем гадов, чтоб знали, что живы мы!»
...В четвертом часу утра, лишь отбелило восток и обрел серую полупрозрачность воздух, полтысячи конных с двух направлений влетело в сонные улицы. Звенели подковы, гремели выстрелы, трещали по булыжнику колеса тачанок, и леденящий визг парализовал город:
– Махно!
Срублен случайный ночной патруль. Одним взводом заняли станцию, прямо в вокзале расстреляв красноармейцев. В одном белье забегал в казармах гарнизон, расхватывая винтовки.
Магия имени была велика. Неужели опять воскрес из пепла, взял город? Хуже смерти не бывать, а смерти не миновать.
Но силы были слишком неравны. Хлестнули пулеметы со стен арсенала. Беглый огонь из окон казарм сменился густыми залпами. Захваченный на станции бронепоезд был с холодным паровозом – и хотя десяток рванувших в городе снарядов добавили паники, но изменить ничего не могли.
– Большой гарнизон, заразы, – тяжело дыша, Махно вогнал в маузер новую обойму. Звенели стекла Харьковского Совета, кругло и гулко лопнули в комнатах гранаты.
Группа Щуся с наскоку взяла было двухэтажный особняк ЧК, но из флигеля рядом пачками били неизменные латышские стрелки, а свои люди наперечет.
– Ну шо? Гульнули? Уходим пока!
Это был классический ночной налет конницей. Не дать сонному врагу опомниться и попробовать перехватить все жизненно важные места. Не перехватывались. Глубоко в подсознании сидело: все равно как красные опомнятся – срываться надо...
...Местная власть скрывала позор всячески. Махно считался окончательно ликвидированным! За налет на столицу Украины командование местных (республиканских, то есть) ЧК, ЧОН и Р.К.К.А. – могло и под расстрел угодить! Кого проворонили? Кого дезинформировали?!
Официально объявили: мелкая банда, пытаясь объявить себя давно сдавшимися либо ликвидированными махновцами напала на окраину и была уничтожена. В числе трупов – бывший атаман Щусь.
– От суки! – сказал Махно, прочитав и отбросив газету на серой дрянной бумаге, из которой торчали щепки.
Финал
28 августа, после еще нескольких налетов на городки поменьше, после стычек с красной конницей, уходя от преследования, с остатками последней сотни, людей штучных, отборных, надежнее не бывает, Махно переправляется через Днестр в Румынию.
Четырехлетняя эпопея еще не отошла в прошлое и не ощущалась беспримерной и фантастической.
Если бы взгляд действительно обладал способностью зажигать – под синими, почерневшими от ярости и отчаянья глазами Махно воспламенился бы весь оставленный берег.
Лодка с шуршанием въехала носом в песок, и Галю стошнило в воду. Она была беременна.
Часть третья
Румыния. Тюрьма. Побег.
1. Два десятка человек – маузеры и наганы под одеждой – бредут по дороге. Приближаются к селу. Оглядывают его издали: соломенные крыши, дымки из труб, плетни. Аист смотрит со своего гнезда – вздетого на оглоблю тележного колеса.
2. Вечером стучат в дверь. Бедное крестьянское жилье. Махно достает из кисета золотой царский червонец. Крестьянин жадно берет его в корявые пальцы, пробует на зуб. Его жена ставит на стол деревянный поднос с мамалыгой – кирпичом круто сваренной кукурузной каши. Нарезает ее на ломти
