Я ушел, оставив его в недоумении, в безнадежных попытках представить себе мою мать. Наверно, почти все сыновья снисходительнее меня, особенно на расстоянии, но никто из них не знает, как я далеко, поэтому я не могу никому объяснить, почему не испытываю никаких сантиментов в День Матери. Между мной и окружающим миром лежит пролив, трещина, провал, которые все расширяются. Я не мог знать, что демаркация границ вызовет землетрясение, предваряемое несколькими ощутимыми, но незначительными толчками. Они случаются ночью, перед самым сном, когда меньше всего ожидаешь, что дрогнут и покосятся стены.
Землетрясение в один балл
Семь
Я был чего-то несправедливо лишен, но не знаю, чего именно, вот в чем дело. Одно знаю – мне так это нужно, что само желание стало важнее предмета, причем я долго не мог понять, насколько это опасно.
Согласно указателю на бесплатной автостраде, до Сан-Диего осталось два часа езды. Вчера я не успел уехать подальше, задержавшись сначала за завтраком, потом на Джайант-Тревел-плаза, в Национальном банке Гузберри, отвлекаясь на постоянные утомительные раздумья о Рози, о матери, Мэри. В любом случае, сегодня слишком поздно подъехал бы к порогу Мэри, хоть пока еще довольно рано. Со своими нездоровыми генами – от блудного отца с полу азиатски ми глазами и неродной матери без молока – постоянно боюсь, чтоб игральные кости не перевернулись, и за рулем обычно повинуюсь ограничениям скорости. А теперь нажал на акселератор, видя, как стрелка ползет к верхним пределам.
Промчался на полном ходу через Лос-Анджелес, где встретился с Рози. Она стояла прямо передо мной на вечернем концерте. Я пришел туда один. И просто попросил ее сесть – пожалуйста, мэм.
–
– Я стою, потому что стоите
– А я стою, потому что передо мной стоит какой-то другой сукин сын. Не хочешь сидеть, слушай дома пластинки. По-моему, я тебе просто понравилась, вот что я думаю. Если я тебе понравилась, угости меня пивом.
Так все и началось.
Вскоре Рози привела меня к себе домой, чего я уже ожидал. Опять выехал из дома отдыха с одним- единственным чемоданом. За одинокие годы бродяжничества удалось накопить капитал, перешедший теперь в руки Рози. Славное было лето под высокими тентами, рыба выпрыгивала из воды… хотя сомнительно, чтобы ее мамаша была необычайной красавицей.
Рози целыми днями распевала стандартные религиозные песнопения. Крупные храмы Лос-Анджелеса могли себе позволить заключать контракты с лучшими певцами, а она себя считала певчей птичкой в клетке. В то время придерживалась более традиционной веры, основанной на милосердии, которое, по ее убеждению, Бог к ней проявит. Иисус, по ее представлению, охотно подставит ей под ноги спину, причем Рози жутко хотелось проверить Его на выносливость.
Однажды я пошел с ней на встречу с проповедником Эйконом Джексоном. Он сам бегал по разным студиям, завербовывая не столько верующих, сколько талантливых, но мне нравился. Знал, что многие певцы вернутся, добившись успеха, и внесут в корзинку весомые вклады.
– Рози, – начал проповедник Джексон, – не знаю…
– Чего?
Я закрыл лицо руками. Проповеднику Джексону грозила слишком знакомая мне оплеуха.
Он тяжело сглотнул.
– Даже не знаю, стоит ли тебе в хоре петь. То есть в данное время. Многие возмущаются.
Рози превращалась в тучу гнева, чувствовалось, как стрелка барометра ползет вверх. Проповедник Джексон постучал по столу Библией, напоминая ей о своем сане.
– Извини, я человек откровенный. Может быть, у тебя есть какой-нибудь другой талант. У каждого есть какой-то талант. А петь ты не умеешь.
Я удержал бы ее, только был еще слишком худым, рук моих не хватило бы, чтоб ее обхватить. Просто схватил за запястье, надеясь отвлечь.
– Какого хрена ты хватаешь меня за руку? Исусика из себя корчишь?
– Хватит, Рози, пойдем.
– Еще чего.
И она запела спиричуэл, которого, могу поклясться, проповедник Джексон никогда раньше не слышал.
Он заткнул уши.
– Замолчи, пожалуйста.
Так родилась ее секта на три буквы. Как бы низко ни пала чудесная колесница, она никогда не скрывалась с места происшествия, как предлагалось Рози. Тем временем проповедник заговорил на неведомом языке, прищурился на свою кафедру, заткнул пальцами уши. Я рванул сзади Рози за свитер, стараясь ее усадить. Она вывернулась и открытой ладонью двинула меня под подбородок.
– Рози, ты что, мать твою?
– Вы, оба сукиных сына, катитесь каждый к своей долбаной матери! – Она выскочила из кабинета в церковный зал, крича: – Боже, Ты ж обещал! Никому не прощаю нарушенных обещаний…
С тех пор Иисус стал для нее не Сыном Божьим, а духом. Тем временем мы с проповедником Джексоном глядели друг на друга, как сироты, очутившиеся в незнакомом новом доме.
– Как вы, – спросил он, – ничего?
– Дело привычное. Больше мы сюда не придем, но я всегда с удовольствием бывал в вашем храме, хоть и не верую.
– Господи.
– Да, знаю. Он потер лоб.
– Ох, Господи.
– Помолитесь за нее.
– Боже, Боже милостивый.
– Может быть, я вместо вас помолюсь.
– У меня разрывается сердце.
– Вы хотя бы оплеуху не получили.
– Она… часто так себя ведет?
– Постоянно. Угадать никогда невозможно. Можно сказать, грозовая туча за горами.
– Я бы убил эту женщину, будь она моей…
– Взгляните на меня – где мне с ней справиться. Видно, поэтому она меня и подцепила.
– Я все думал, почему… откуда такой худенький белый мальчишка… никак не мог понять. Иногда думал, стоя за кафедрой…
– Она держит меня на костре, я стою в нем не только ногами. Наверно, мне нравятся ее колотушки. Может быть, я для нее какой-нибудь фетиш, не знаю.
