день выметала дорогу перед воротами и не умела печь пироги. Их дома стояли рядом. Даже персиковое дерево на огороде мамы Алана Альбертовича росло ветвями и плодоносило на участке Елены Павловны. И кизил, который так любил Алан Альбертович, почему-то разрастался кустами у Елены Павловны, а не у мамы директора, хотя сажали вместе. По утрам – а это случалось почти каждое утро – Алан Альбертович, прижимаясь к свежепобеленной стене дома Елены Павловны, пробирался к воротам, чтобы не увидела и не услышала мама. Если у него была «вся спина белая», то все село знало, что он ночевал не дома…
Все делали вид, что ничего не происходит – Елену Павловну в селе любили за кроткий нрав и жалели за бесконечно неудачные попытки испечь «нормальный» пирог с ботвой. А Алана Альбертовича уважали, как директора школы. Сам он считал, что его походы на соседний участок остаются страшной тайной, отчего, кстати, мучился, потому что был человеком порядочным, а вовсе не ловеласом. Но мама дороже… И тут Фатимка… Алан Альбертович покраснел, побелел и опять покраснел. Елена Павловна стала отрывать бант от головы своей дочки Лианки, чтобы привязать его по новой. Лианка заорала. Народ загалдел про погоду, про неожиданный праздник, про гостей.
– Что мы наделали? – шепнула мне Фатимка. – Я боюсь.
– Я тоже, – отозвалась я.
– Когда будет весело? – спросила Фатимка с надеждой.
– Не знаю, в газете про это не написано.
Но это было еще не самое страшное. Фатимка, в отличие от меня, играла на аккордеоне. Даже не на маленькой осетинской гармошке, а на здоровенном аккордеоне, который она с трудом поднимала, закидывала на себя и могла держать, лишь широко расставив ноги.
Фатимкин папа, дядя Аслан, которого тетя Роза вытащила на концерт, облачив в свадебный костюм, впервые в жизни увидел, чем занимается «его девочка». Фатимкин аккордеон тоже был «страшной» тайной. Отцу говорили, что дочь, как приличная осетинская девочка, осваивает гармошку.
– Фатима, почему ты так сидишь? – кричал дядя Аслан из зала, когда они «генерально репетировали». – Сдвинь ноги! На тебя люди смотрят! Как я тебя замуж отдам?
– Тихо, это же музыка, – шептала ему тетя Роза. – Ты не смотри, а слушай. Закрой глаза и слушай.
– Не могу я слушать, когда она так сидит! Ты чему дочь учишь, женщина? Глаза закрой. Я сколько лет глаза закрывал и вот что получил! – кипятился дядя Аслан и размахивал руками. – Пусть на дудке играет, а это что за музыка, когда нэвэсте надо вот так сидеть? – Он сделал жест руками, как будто танцует лезгинку и кричит «асса!».
Потом мы репетировали песню. Решили петь еще плохо выученную «Где баобабы вышли на склон, жил на поляне розовый слон». Алан Альбертович сказал, что если праздник зарубежный, то нужно про баобабы (никто не знал, что или кто это такое), а не национальное. В нашем исполнении песня звучала приблизительно так: «Гдэ бабы вишли на слон, жьил на пальяне розавый слон».
– Какие бабы? – опять вспыхнул дядя Аслан. – Ты, понимаешь, женщина, что они поют? Мне завтра все двоюродные родственники звонить будут. Ты кого мне воспитала? Дочь или так себе, эту бабу?
– При чем тут я? – защищалась Фатимкина мама, тетя Роза. – Это по программе.
– Какой программе? Ее программа – выйти замуж!
– Какой замуж? Она ребенок!
– Ребенок – это сын! А это, – дядя Аслан ткнул пальцем на сцену, – не дочь, а позор на мою голову!
– Не показывай пальцем! Это неприлично! – шикнула на него тетя Роза.
– И эта женщина говорит мне про приличия?! Молчи!
Дядя Аслан продолжал ругаться. Соседи подключились. Алан Альбертович оттянул галстук и так стоял, тяжело дыша. Где-то на задних рядах зала клокотала его мама, которой донесли про белую спину сына. Плакали младенцы, которых, тоже наряженных, принесли на показ московским гостям. Гостей все не было.
Наконец на сцене появилась моя бабушка – потная, всклокоченная, в торжественном костюме с боевыми наградами на груди.
– Телеграмма! – громовым голосом объявила она. – Гости не приедут. Праздник не отменяется!
Все выдохнули. Мы еще раз спели про баб, Фатимка сыграла пьесу, держа аккордеон на плотно сдвинутых коленях, я бодренько сбацала «К Элизе» Бетховена. Под конец учительница по осетинской гармошке незапланированно сыграла народный танец, а Елена Павловна станцевала. Только моя бабушка, нашедшая дома второй лист письма под копиркой, помятую газету на столе и догадавшаяся, кто все это устроил, сидела в первом ряду и держалась за медаль, которая висела как раз под грудью, со стороны сердца.
– Ну, я вам устрою, – прошептала она одними губами нам с Фатимкой.
Концерт благополучно закончился, и все пошли в фойе. Алан Альбертович, сняв наконец галстук, галантно предлагал присесть Елене Павловне. Тетя Роза быстро налила мужу коньяк. Почти все взрослое население села сидело за богато накрытым столом и праздновало не пойми что.
– Жаль, что гости не приехали, – сказала Елена Павловна. – Дети так готовились!
– Хорошо, что не приехали, – вздрогнул Алан Альбертович. – Когда еще так посидим спокойно? Надо детям конфеты раздать.
Елена Павловна быстро собрала детей и отдала пакет карамелек. Мы с Фатимкой специально сделали вид, что карамелек не хотим, но бабушка нас все равно увидела.
– Идите сюда, – грозно позвала она.
Мы подошли.
– Вы чего добивались? – спросила бабушка.
– Первое апреля хотели отметить, – признались мы.
– А при чем тут лимонад?
– Это Маша придумала, – тут же сдала меня Фатимка. Я больно наступила ей за это на ногу.
– А тебе зачем лимонад понадобился?
– Не знаю… Оно само как-то написалось. Праздник отметить.
– Хорошо, сейчас отметите.
Бабушка сгребла несколько бутылок ситро, стоящих на столе и налила нам в стаканы.
– Пейте, – велела она.
Мы обрадовались и выпили залпом. Бабушка налила еще. Мы выпили. На четвертом стакане мы обе уже молили о пощаде.
– Бабушка, больше не могу. В туалет очень хочется.
Фатимка рыгала газиками в подтверждение моих слов.
– Пейте, засранки. – Бабушка налила еще по стакану. – Вы у меня первое апреля на всю жизнь запомните, а заодно отучитесь такие шутки шутить.
– Мария, что там девочки? – спросила тетя Роза.
– Ситро просят, – ответила ей бабушка.
– Ну, пусть пьют. Пейте, девочки. – Тетя Роза передала на наш край стола еще несколько бутылок.
– Бабушка, мы больше никогда так не будем делать, – обещали мы с Фатимкой после каждого глотка. – И ситро больше никогда не попросим.
– Все, марш домой, – велела бабушка.
Домой мы не добежали. Сидели под кустом со спущенными штанами. Фатимка все время икала.
– Никогда в жизни больше не буду пить ситро. Ненавижу, – проговорила моя подружка.
– Надо было что-нибудь другое написать, – сказала я.
– Не надо, – ответила Фатимка и громко икнула.
Да, мы с ней больше никогда не пили ситро.
Чужая кухня
Когда я стала подрастать, мама все реже отправляла меня к бабушке. Говорила, что бабушка уже старенькая, сердце больное и ей будет со мной тяжело. На самом деле мама боялась, что моя детская восторженность, мой идеальный детский мир, с тутовником, Фатимкой, пирогами и курицей, в один момент может рухнуть. Я услышу то, что не предназначено для детских ушей, пойму, что не все живут счастливо. Она боялась, что я узнаю, почему тридцатилетние женщины превращаются в старух от тяжелой работы, почему некоторые девушки бросаются в Терек, боясь гнева отцов и братьев. Почему многие сбегают из дома
