Устроиться преподавать литературу в какой-нибудь университет я не могу, так как для многих там – я фигура одиозная, беглец, предатель... Ну, а с американскими профессионалами я, как уже говорил, – тоже не сошелся.
Все это, в общем, грустно. И появление Володи[158] тоже не принесло мне радости. Он приехал какой-то весь воспаленный, остервенелый. Ходит по городу в сопровождении стукачей из американской разведки. И упрекает меня, что я – обмещанился, не борюсь с коммунизмом и хвалю по радио Леонида Мартынова или Витю Бокова [159] ... Он успел уже накапать на меня американским боссам... И вообще – суетится и кривляется просто уже как-то клинически.
Что происходит, старик? Что происходит?
Ну ладно. Кончаю писать. Жму твою руку. О тебе я помню, старик, и жалею, что в этих моих бедствиях нет со мной тебя, – как тогда, в Абакане, помнишь?
Если сможешь – напиши. Твой Георгий.
Это письмо не нашло неизвестного мне Бориса, оно осталось в столе у Юры: видимо, Борис помер.
Книги Гошки – Михаила Демина – за границей пользовались успехом. Одна из них называется «Блатной», другая – «Татуированный». Я пыталась их прочитать, но это, как говорится, «не мое». Крутая уголовная романтика, с побегами из зоны, с роковыми красавицами, с благородными чифиристами.
В одном из московских театров еще совсем недавно шла пьеса В. Максимова о жизни эмигрантов, где главным героем был «его друг» Георгий Демин. Так вот о пьесе... Знай В. Максимов о существовании такого письма, он бы, может, избрал другого героя. А, может, и хорошо, что не знал. Гоша к тому времени умер, и ничто и никто не могло бы помешать распорядиться его биографией, его поступками и его отношением к миру. Теперь и Максимова нет, но, как всегда, правда до поры до времени хранится в какой-нибудь «папочке с тесемочками»,[160] до которой у близких все никак не доходят руки.
«Если бы знать, отчего приходит любовь и куда она уходит?» – записал первого января 1969 года Ю. В. в дневнике. Странная запись для человека, собирающегося жениться. Но в дневнике много лаконичных записей, расшифровать которые мне не дано. Шестьдесят девятый вообще начался мрачно. Над Александром Трифоновичем Твардовским тучи сгущались все плотнее; в августе 68-го наши войска вторглись в Чехословакию. Александр Трифонович и Юра, сидя на веранде дачи, слушали трагические сводки из Праги, они были не только соседями по даче, они были, как написал Ю. В., «соседями по времени».
А время текло суровое. В августе Ю. В. вместе с Г. Баклановым и В. Тендряковым организовывает акцию в защиту А. Т. Твардовского. Коллективное письмо. Травля главного редактора «Нового мира» на время прекратилась, но каждый номер журнала выходил туго, с большим опозданием. Так, двенадцатый номер 1969 года, где была опубликована повесть «Обмен», вышел в феврале 1970-го. Радости не было, потому что это был предпоследний номер, подписанный Твардовским.
Ю. В. понимал, что в ближайшее время опубликовать что-то стоящее из современной жизни будет или невозможно, или очень трудно. Была тогда серия в «Политиздате», называлась она «Пламенные революционеры». Марка «Политиздата» позволяла, как ни странно, сказать в подтексте потаенное, кроме того, в «Политиздате» хорошо платили и был удивительный редактор – В. Новохатко, который приглашал сотрудничать авторов если еще не опальных, то уж во всяком случае и не секретарей Союза писателей, литературных начальников. Возникла идея «поручить» Ю. В. написать о «Народной Воле». О Красине[161] писал Василий Аксенов, о Вере Фигнер – Владимир Войнович.
Ю. В. согласился – это время давно его занимало и тревожило. Он собрал уникальную библиотеку изданий, относящихся к истории и общественной жизни России второй половины девятнадцатого – начала двадцатого века. Ради этих книг отказывал себе во многом насущном. Бывало, относил букинистам беллетристику.
Номер «Нового мира» с «Обменом» расхватывали. Корреспонденты иностранных газет, прочитавшие повесть, в своих обозрениях литературной жизни Москвы отмечали «Обмен» как событие. Наша критика реагировала более чем сдержанно.
По-прежнему не прекращается переписка с А. Гладковым – верным другом, преданным литературе человеком, благожелательным и одновременно строгим читателем. Их переписка – это не только пример бескорыстных отношений двух интеллигентов-шестидесятников, это и пейзаж литературной жизни, свободный от ныне таких прозрачных рефлексов делячества и групповщины.
24 января. 69 г. Лен-д.
Дорогой Юра!
Ц. И. написала мне, что Вы не получили моего большого письма, посланного еще до 10-го. Это жалко вдвойне, так как я там описывал подробно ответы Демичева на вопросы на местных активах: ответы характерные. Писать об этом снова уже не хочется. Расскажу при встрече. Это очень любопытно.
Я формально победил в спорах о переделках сценария,[162] т. е. руководство студии приняло мою сторону против режиссера, но ведь снимать-то ему, и он конечно возьмет реванш дальше. Должны в феврале начать съемки. Актеры подобраны неплохие: Пешков – Кочетков (из Москвы, работает у Равенских) – талантлив, похож, но чуть старше. Думаю, что это большого значения не имеет. Катя – дебютантка (по рекомендации Эммы) – Амдорская, очень милая и талантливая девушка. Еще не снималась.
С деньгами плохо совсем, и я предпринял одну авантюру. Лет 10 назад я написал пьесу «Ночное небо». Ее в Москве не дали поставить за «абстрактный гуманизм», а я не стал бороться, хотя, вероятно, возможно было это оспорить. Сейчас я стараюсь продать ее на здешнее телевидение. Это все же лучше, чем держать ее в столе. Она там нравится на низших звеньях – режиссер, редактор – а чем это кончится – не знаю.
Пробую писать об Илье Григорьевиче,[163] но это трудно. Стал получать письма от Саши Борщаговского,[164] довольно интересные. Вот, что он пишет о Вас: «Юра пишет с каждым годом все сильнее, лучше, печальнее. После рассказов Гроссмана самой последней поры я не читал ничего более сильного о городе, об интеллигенции, о жизни духа». Саша активно борется за Борины дела: я мало знаю людей, которые так горячо стремились бы помогать товарищам.
Роман «И вся королевская рать» меня разочаровал. И тем, как он переведен (американский избиратель кричит во время речи лидера: – «Во, дает!) и малой психологической оправданностью всех неожиданностей и поворотов. И слишком много эффектов, и к концу прямых беллетристических условностей.
Прочитали ли в «Знамени» номер один цикл Нагибина?[165] Вот, ведь, кажется все почти изысканно, не вульгарно, но у меня осталось ощущение избытка литературности и в общем – банальности.
Один мой товарищ – я о нем Вам рассказывал: внучатый племянник Фрумкина,[166] я с ним подружился на севере,[167] – просил Вас поблагодарить за слова о Фрумкине в «Отблеске костра». Он прочитал книжку и в восторге. Я ему написал о рассказе в «Советском спорте». Он пошел в читальню (это было в Туапсе) и стал его искать в подшивке и, представьте, рассказ там вырван...
Как Ваши дела со сценарием? Вступили ли Вы уже на крестный путь «первых поправок» и как вообще все идет?
Думаю, что после февраля буду свободен для нашего сценария, если найду, где жить в Москве.
Он мне очень нужен. По многим и разным мотивам. Я сейчас живу у Эммы, но если приедет ее мать, то тут будет тесновато.
Интересно, как проходило обсуждение работы Приемной комиссии? [168] Что в «Н.М.»?[169]
Пишите! Ваш А.
8 февраля 1969 г.
Дорогой Юра!
Саша Б(орщаговский) настроен, я бы сказал, полярно по отношению к настроению Левы.
