l:href='#note_170'>[170] И я больше верю Саше. Лева – милейший человек, но он легкомыслен и переменчив и может дважды в день переходить от состояния паники к состоянию телячьего оптимизма. Мне он всего неделю назад прислал унылейшее письмо. Все это несерьезно. А факты говорят, что мы вступаем в новую полосу жизни, какой она будет, сказать трудно, но обольщаться по началу не приходится. Я согласен с Сашей, что то, что случилось с Ю. Кор-м, произойдет вскоре с несколькими десятками редакторов в журналах и издательствах. Это не случайность. Тут был Баскаков и именно так обрисовал ближайшее будущее.
Желябов – это очень интересно, если не произойдет, так сказать, закрытия темы, как это уже однажды было. Но если и произойдет, то не навсегда же. Мне недавно Д. Я. Дар [171] очень хвалил повесть какого-то Ю. Давыдова[172] «Глухая пора листопада» о народовольцах. Знаете ли Вы ее? Когда наступит весна, и я разберу свои книги (они уже все на даче), то там в комплекте «Былого» есть много об этом. Есть у меня и роман С. Мстиславского[173] (того самого) о Н. В. («Народной воле» – О. Т.) – «Патрионцы», но он какой-то неврастеничный. Да, наверно еще есть разное. Постараюсь достать Вам «Истоки» Алданова[174] – это небезынтересно – тоже о том.
Завтра еще увижу Сашу уже не на ходу, в студии и поговорим обо всем обстоятельнее. Я тут между другими делами написал пол-листа об Илье Григорьевиче (для проектируемого сборника), но пишется трудно и получается вяло. Сейчас на фоне Левиного оптимизма «Люди, годы, жизнь» кажутся невероятной дерзостью и вызовом. Попробуйте ее перелистать. Да и ведь и «Отблеск костра» тоже. Спасибо за обещание крова: он мне понадобится, наверное... Есть разные мысли. Увидимся – поговорим.
Жму руку. Ваш А.
Записи в дневнике.
На симпозиуме[175] хорошенькая критикесса из Финляндии, напившись, плакала и спрашивала всех по-немецки: «Но кто мне, наконец, объяснит, что такое социалистический реализм?»
Секретарь Горкома: «Все, конечно, знают наших великих земляков-писателей... Миколу Панасенко, Грицко Омельчука, Касьяна Нэдрибайло...» Зал онемел, потом раздались жидкие аплодисменты подхалимов. Переводчики с трудом выговаривали по-фински непривычные фамилии. А где Бабель, Катаев и др. «великие земляки-писатели»? Национальностью не вышли.
Встретил в «Новом мире» А. И.[176] Удивительное лицо. Лицо пророка. Глянул внимательно: «А вот он какой, наш Юра!» и разошлись в коридоре. У наблюдавших сцену на лицах застыло почтительное умиление.
У Тани умер муж,[177] и сразу все стало видно иначе. Он стал виден другим. Когда-нибудь (когда?) напишу о недочувствии, недо... Для него у всех чего-то недо... Горько и непоправимо...
Пришел П. После очередного скандала дома. Сын ему сказал: «Я-то уйду, но у тебя же инфаркт будет». (Это фраза из повести «Предварительные итоги». – О. Т.)
В двенадцатом номере «Нового мира» была опубликована повесть Юрия Валентиновича «Предварительные итоги».
По этому поводу запись в дневнике.
Отчего-то некоторые из жителей «Аэропорта» решили, что Гартвиг – это Георгий Гачев.[178] С глузду съехали что ли? Что за пошлость! Будто я и увидеть и придумать не способен. Только «списывать». Гачев – совсем другой: наивный бессребреник. В нем очень сильна качественная болгарская кровь.
Слова о повести «Предварительные итоги».
21.1.71.
Телефонные разговоры.
С С. Д. Разумовской.[179]
– Юра, я должна вам сказать, что о вашей повести идут разноречивые толки...
Б. Ямпольский.[180]
– Со всех сторон слышу то же, что я тебе говорил. Для меня твоя повесть – лакмусовая бумажка... Только дураки и просто злобные люди могут говорить что-то плохое... Шера Шаров[181] тебе не звонил? Ему очень нравится. Он говори т: «Если бы Чехову сказали: „Вот ваш лучший рассказ“ – он бы подписался... Александр Петрович Мацкин[182] сейчас в больнице. Ему очень, очень... Да! А он серьезный человек. Ему мало что нравится.
Георгий Гачев: – Юрий Валентинович? Говорит Георгий Гачев!
Я очень обрадовался, ибо мне говорили, что я «изобразил Гачева», а я, действительно, взял несколько внешних черт у Гачева. Но характер, тип – другой. Я боялся, что Гачев может обидеться.
– Мне все уши прожужжали о том, что вы меня изобразили. Я прочитал. И вы знаете, мне очень понравилось.
– Георгий, я взял какие-то внешние детали, но ведь тип – совершенно другой.
– Конечно, конечно! Я понимаю. Все это ерунда. Я просто звоню, потому что считаю эту вещь очень сильной, серьезной. Все очень точно, правдиво... Люди – все какие-то не на месте, неприятные – если разбирать рационально, – и в то же время какая-то волна любви есть во всей смуте... Почему-то любишь этих людей, пусть даже плохих, неудачных, хотя я и не считаю их плохими. Какая-то доброта есть во всем этом. И весь ад нашей жизни, вся тошнота... И как приходится жить в этом, и смиряться, и любить... У вас есть такие метафизические прорывы. В этой повести есть два таких места: одно, когда приходит письмо из деревни о смерти брата Нюры – от того, что приехал в гости другой брат, напились и т. д. И вы рассуждаете: откуда этот чужой человек, чей-то брат, почему он входит в мою жизнь... И ваша жизнь представляется вам каким-то нелепым, нескладным стогом сена, где все вместе: и чье-то, и свое, и чужое... Это – прекрасно! Это уже – мифологема... Мифологическое происхождение жизни – каждой, каждого человека...
И второе место – конец.
Когда-то я учился музыке, мой преподаватель однажды рассказывал мне о композиции «Болеро» Равеля... Там все время повторяется бесконечно одна тема. Где же конец? Как кончить? Нужен сдвиг в другую тональность, и тогда прежде повторявшаяся тема может стать концом... Для того, чтобы вернуться «на круги своя», нужен сдвиг, уход в другую тональность...
Я сказал, что очень рад звонку Георгия. Договорились о встрече, в середине февраля.
Удивительный разговор двух очень достойных и очень талантливых людей. Юра глубоко почитал Георгия Гачева. Как-то мы обедали вместе в Центральном Доме литераторов, и, прощаясь, Гачев даже несколько пылко поблагодарил за интересное общение. Когда мы остались одни, Юра засмеялся и сказал примерно так: «Какой редкостный человек! Ведь он поблагодарил совершенно искренне, хотя по его уровню все это была зауряднейшая болтовня. Он – человек гениальный, но как трогательно, что сам он не сознает этого».
Зато записи обсуждения двух повестей («Обмен» и «Предварительные итоги») в Союзе писателей, на мой взгляд, не поражают оригинальностью суждений, но ведь это было частью его жизни, и выступали его товарищи по цеху.
Поэтому обозначу фамилии выступавших какими-нибудь буквами.
В.
Последние повести – часть единого целого. Нельзя поступаться своими принципами. Описан обывательский слой нашего общества. Положительный герой – автор! Не хватило публицистического темперамента. В «Обмене» – противопоставление: сильная – слабая женщины. Применен жаргон, без чувства меры. «Предварительные итоги» – повторение материала, а он исчерпан.
С.
Это похоже на «Скучную историю» Чехова.
(Непонятно хорошо это или плохо быть похожим на Чехова. – Ю. В.)
