Вот одно из его последних стишат:
Спасибо за предложение пожить в Пахре. Это хорошо бы, но надо именно побегать по Москве: накопились дела и заботы. Ездить оттуда трудно. Впрочем, посмотрим. В середине февраля – приеду.
Больше мне на Комарово не пишите, а на улицу 3-го Интернационала.
Привет Алле!
Ваш А. Гладков
29 апреля 70 г. Загорянская
Дорогой Юра!
Не бичуйте себя, что не работаете, а отдыхаете. Это тоже нужно. Валяйте и дальше так! Наверстаете!
Вы верно угадали: в Москве особых новостей нет. Те же разговоры и те же слухи. Меняются только имена тех, о ком говорят. Все туманно и недостоверно.
Вышел, наконец, № 2 «Нов. мира», в общем, среднего прежнего уровня. Паперный,[183] по-моему, хорошо написал о Боре Слуцком. Борю я видел. Он просидел у меня целый вечер накануне моего переезда на дачу. Был он какой-то необычно раскрытый, без обычной сдержанности и дипломатии.
В прошлое воскресенье Ц. И. вытащила меня в один интересный дом, где я наслушался рассказов об Италии. Познакомился там с Гельмутом Либкнехтом, сыном Карла Либкнехта. Была там еще одна прогрессивная дама (автор ходящей по рукам статьи о «романе века»), которая меня знала 40 лет назад. Она меня хорошо помнит тогдашнего, а в нынешние времена перепечатывала мои эссе о Б. Л. П.[184] и Олеше, но не могла представить, что я сегодняшний и я – тот – одно и то же существо. А, может, и в самом деле – это разные люди. Вот сюжет во вкусе Арбузова.[185] Могу продать ему его за 15 рублей. Кстати, передайте ему привет. Все, что Вы пишете о нем – верно. И многому в этом можно только позавидовать.
У Левы Л.[186] такое настроение, что нужно срочно искать себе заработок помимо журнала: сегодня там еще ничего, а что будет завтра – неизвестно. Ситуация там, кажется, еще сложнее, чем прежде. Редактор почему-то пока во всем уступает первому заму. Тот хозяйничает с каждым днем наглее. Будто бы он даже заказал статью о сионизме пресловутому Ю. Иванову. Такое поведение редактора можно понять, как выжидательное пока все вокруг неясно и нет конкретных директив. Кто знает, кто завтра их будет давать? Говорят, что Лакшин [187] не смирился и очень активен извне и на кого-то в аппарате продолжает влиять. Марьямова[188] и Дороша[189] не отпустили, но они в редакции не бывают. С романом Бека[190] все неясно. Лева с этой недели уже не сидит в редакции.
Я прочитал в верстке поэму Евтушенко. Вы знаете, что я к нему отношусь хорошо, но был отчасти разочарован. В ней нет ничего стыдного, а есть даже известная смелость, но все это как-то иллюстративно и поверху. Метод аллюзий в общем уже амортизировался и считать авторские кукиши надоело. По поэтической технике она инерционна, пестра и не свежа, хотя есть и талантливые куски. И тем не менее, на фоне всего, что ныне печатается, появление ее полезно.
Встретил как-то на улице Р. А.[191] Несмотря на то, что это было в воскресенье, он был небрит и невесел. Меня ждало такси и поговорить с ним я не успел. Слышал, что ему в его институте угрожает какой-то «конкурс». С чем это едят, не знаю. Надо бы ему позвонить и вытащить на дачу, но я потерял его телефон.
На другой день после присуждения премий, я встретил в сберкассе на Лаврушинском Михалкова.[192] Он приехал туда только затем, чтобы вручить девушкам в сберкассе по коробке конфет. Вот как надо уметь жить! Был он приветлив и демократичен, предложил подвезти меня на машине, сделав при этом крюк, звал заходить, расспрашивал о здоровье.
У Левы Гинзбурга все обойдется, поверьте мне. Его поставили на место за излишнюю бойкость и инициативность, но в большую обиду не дадут.
Самый последний роман Шевцова «Любовь и ненависть», вышедший тиражом двести тысяч в Воениздате, еще превосходит «Во имя отца и сына» по прежним показателям.[193] Но и в нем, в отличие от «романа века», нет стрел в лагерь русситов. Как видно, и на том фланге есть свои идейные нюансы. Роман этот уже невозможно купить. Занятно что жанр пасквиля получает такое распространение. Вы уже, конечно, знаете, что «Сов. Россия» напала на «Комсомолку» в защиту Шевцова.
Переписку Цветаевой я прочитал еще в Комарове и, помнится, писал Вам о ней. Да, эту книжку хорошо бы достать.
С удовольствием читаю «Литературные портреты» Андре Моруа. Он отлично написал о Прусте, Жироду, Кокто и др. С чего это у нас вдруг выпустили, непонятно.
Говорят, вышел новый «юбилейный» том «Ленинского сборника», но без протекции это достать трудно. Там есть какие-то интересные впервые печатающиеся документы.
В Загорянской уже поют соловьи и из земли лезут белые и лиловые цветочки. Хорошо, но я себя неважно чувствую и вообще как-то мне скучно...
Получаю много рецензий на «Хламиду» и, из двадцати штук – ни одной ругательной. Даже странно. Впрочем, Шаламову[194] вот понравилось. Некий М. Вайсерберг (явный сионист) написал в «Ферганской правде», что это «значительное явление». Ничего, Евгений Данилыч[195] скоро приложит меня в своем журнале и Яша Варшавский[196] тоже.
Большой привет Алле!
Пишите!
Ваш А. Гладков
В 1971-м Ю. В. пишет свою самую пронзительную и, может, самую сокровенную повесть «Долгое прощание». Он был погружен в нее необычайно, до бреда: иногда реальная действительность и действительность вымышленная смыкались, перепутывались в его сознании, и тогда происходили странные вещи. В «Долгом прощании» есть эпизод с голубой рубашкой, которую герой видит на сопернике, а рубашка эта ему знакома: жена вроде бы на день рождения для сослуживца приготовила.
Из Монголии Ю. В. привез мне «сувенир» – какую-то странную голубую атласную блузку, думаю, что купил на ходу и все дела. Так вот с этой блузкой вышла и очень смешная и какая-то дикая история. В какой-то недобрый день Юра довольно злобно сказал, что видел подаренную им вещь на моем муже. Я онемела: предположить, что солидный немолодой человек, участник войны может напялить на себя такое неподходящее одеяние, было просто бредом. Однако же померещилось.
«Это как раз совпадает с одним сюжетом в повести... Забавно», – добавил Юрий едко. Я долго уверяла, что такого быть не могло, порывалась поехать за блузкой, чтобы «предъявить», доказать, что она даже еще не надевана...
На каком-то этапе работы он становился отстраненным, был как бы «не с нами». Во времена работы над «Домом на набережной» путал место и час встречи, опаздывал, будучи человеком точным, однажды, опоздав на час, сказал: «Бросай меня к черту!», но я уже знала, уже понимала, что это не рассеянность, не небрежность, а погружение в другое время, в другую жизнь.
Его рукописи выглядят странно – почти без помарок, словно все фразы уже сложились и только ожидали записи, и вообще в доме не было атмосферы «Тише, папа работает». Ему не мешали ни шум, ни хозяйственная суета, он записывал, и ничто не могло его отвлечь. Наоборот, часто отвлекался сам: попить чайку, поболтать, прочитать страничку текста. Вставал рано – в шесть, и до десяти, до одиннадцати сидел за письменным столом. Невозможно поверить, но многостраничный роман «Нетерпение» написан за несколько месяцев. Дело в том, что, нерожденный, роман уже «существовал» как мелодия, как ритм
