деревьями, в его рассуждениях имелось и некоторое рациональное зерно».
Это зерно состояло в том, что его мнение было единственным, соответствующим фактам.
В ту встречу Ушаков сказал, что профессора Кудрявцева уже в живых нет. А ведь мы вместе работали в Горном институте. Я – на кафедре теоретических основ электротехники, он – на кафедре механики. Он был профессором, я – ассистентом. И он мне очень запомнился, хотя коллектив преподавателей был велик и разношерстен.
Запомнился своим уважительным отношением к студентам, запомнился тончайшей иронией и ровно веселым расположением духа. Однажды кто-то пожаловался, что болеет почками, и Андрей Федорович посоветовал залезть в бочку с горячей водой и сидеть долго. «Мне один раз помогло», – сказал он. Я тогда про себя удивилась странному совету: «Почему в бочку? Почему не в ванну?» Но вот прошло много лет, и я узнала ГДЕ его вылечили, посадив в бочку с горячей водой. Так и должно было случиться, потому что, как писал Юрий Валентинович, «все со всем связано».
В шестьдесят восьмом в жизни Юры произошло событие, повлекшее за собой серьезные последствия. Началось с вот такой записи в дневнике.
«...Гошка нашел клад, а рассказывает о кабаках, о бл-ях. Иногда смешные истории. Про старичка, служившего у Деникина, который доложил про Гошку другому старичку белому генералу: «А ихний папаша был на стороне красных». Гошка – худой, бледный, измученный, и какая-то затаенность. Готовность к прыжку. Мне знакома эта уголовная затаенность в нем. Говорили много о женщинах. Есть такие женщины красивые и глупые, они всех обманывают и их все обманывают.
Гошка – это двоюродный брат Юры Георгий Трифонов. В начале 1968 года он вернулся из Парижа, где гостил у тетки. А в конце 1968-го Гошка снова уехал в Париж и стал невозвращенцем. Уехал, ни с кем не простившись, не выдав своих намерений ни взглядом, ни полусловом. Что чувствовала его жена, можно только догадываться. Что чувствовал Юра?.. Почувствовал скоро: запланированная поездка за рубеж была отменена, затем следующая... Юра негодовал, объяснялся в Иностранной комиссии Союза писателей, Секретариате, в ответ – уклончивые недомолвки. Он стал «невыездным». Дискриминацию сына репрессированного он уже проходил, теперь его дискриминировали как двоюродного брата невозвращенца. Через несколько лет стало известно, что Гошка влюбился в кузину и заранее сговорился с ней о том, что приедет в Париж теперь уже навсегда. Предлог для новой поездки был выбран самый пробойный: работа в архиве для книги о парижском периоде эмиграции Ленина. Удар был для Юры двойным: он любил Гошку, их связывала кровь, их связывало прошлое, их связывало сиротство. Гошка означал достоверность детства, юности, былой счастливой и несчастной жизни.
Мы встретили его через двенадцать лет в Париже, и об этой встрече я напишу, а теперь хочу привести два его письма из Франции. Даты на этих письмах нет, поэтому они как бы вне времени.
Дорогой Юра!
Пользуюсь случаем для того, чтобы черкнуть тебе пару строк. В общем, живу я на дурацком Западе – как на чужой планете. Скучаю по Москве, по Сибири, пишу свой роман (к зиме он, очевидно, выйдет – в Германии), шляюсь по парижским кабакам – ну и, в принципе, все. Друзей у меня здесь почти нет. Да их, в сущности, нет ни у кого. Знакомых – хороших – тоже мало. Со старой эмиграцией я рассорился начисто. А с новой (с такими, например, как Кузнецов[154] ) сближаться сам не хочу. Вот такие дела, брат. Скучные дела. Все мои иллюзии по поводу свободного мира давно развеялись, и теперь я вижу, что все в этом мире – дерьмо.
От Пуппи я давно ушел: не выдержал блядства и хамства. С ее семьей и с их окружением порвал решительно; тут ведь тоже у меня были иллюзии... Я думал, что найду интеллигенцию, голубую кровь, благородство – а попал в окружение монстров. Это, друг мой, среда жутковатая... Особенно – наши, донские. Ведь они служили у немцев, все прогнили, живут без чести и совести. И, кстати, лютой ненавистью ненавидят Россию и всех нас – советских. Кто бы ни был приехавший из Советского Союза, – для этих ублюдков человек чужой, ненавистный, подозрительный, при всех обстоятельствах – «советский». Ты не представляешь, в какой мир вражды и сплетен попал я! Да и каждый попадет, в принципе, в такую ситуацию... Прискорбно, что мы – живя в России – не знаем, не осознаем всего этого. Во всяком случае, я никому из московских моих друзей и знакомых не советовал бы бросать родину. На благословенном этом Западе хорошо себя чувствуют беглецы, типа Кузнецова – спекулянты, подонки и мелкие жулики. (Хотя и он, судя по всему, тоже мечется и по-своему тоскует.)
Тем не менее, я выбор сделал – и назад уже не вернусь. Советский режим – это ведь мафия. А я ее законы знаю. Знаю, что мафия безжалостна и никому не прощает отступничества. Когда-то я участвовал в «сучьей войне», а теперь вот ссучился сам.
А, может, и нет – не ссучился... Но все равно: возврата мне нету.
Хотелось бы как-то наладить связь с тобой – переписываться хоть изредка... Но не знаю, как это сделать. Больше всего, я боюсь повредить тебе.
Передай привет всем нашим, а также нашим общим друзьям: я никого не забыл, вспоминаю обо всех часто. И, в сущности, только сейчас начал понимать, как ужасно жить без родных, без близких и друзей.
Если ты видишься с Майей[155] – поклонись ей от меня. Я виноват перед ней и знаю это, и казнюсь постоянно. И сознаю свою подлость по отношению к ней: она достойна была лучшего... Но что же теперь поделать?
Не поминай меня лихом, старик.
Жму твою руку.
Мих. Демин.[156]
Письмо другу.[157]
Дорогой Борис!
Пишу тебе потому, во-первых, что давно уже хотел это сделать и только все не мог найти оказии... Теперь эта возможность нашлась. В Москву едут мои добрые друзья и передадут письма Юрке и тебе.
Если ты с ними увидишься – они сами расскажут тебе многое обо мне... Оба они хорошо знают мою повседневную жизнь.
Жизнь эта, старик, не так-то легка и безоблачна, как это может показаться со стороны. Я, конечно, сам ее выбрал – и роптать теперь глупо. (Был я влюблен, и был я дурак, и, кроме того, – имел одну идею: написать в спокойствии серию книг о своей жизни... Первую – ты уже, кажется, получил. Она сейчас выходит (переводится) во Франции, в Америке, в Англии, в Японии, Израиле, Испании, Мексике и т. д.) В Германии она уже вышла – и прошла неплохо... Но, к сожалению, денег это пока что дает мне мало. По меньшей мере, придется ждать еще год, пока издания на всех языках начнут что-то приносить...
А этот год у меня особенно трудный! Я ждал своих ребят, думал, что соберется хоть какая-то своя профессиональная среда... Но нет. Ничего не вышло. Даже, наоборот, – чем больше приезжает сюда русских, – тем сильнее становятся интриги, сплетни, взаимная вражда...
Ты, наверное, знаешь, что я – долгое время – подрабатывал на радио Либерти. Американцы приглашали меня на службу, но я не согласился и предпочел держаться независимо. И продавал им свои романы, различные воспоминания... Причем поставил условие, что я буду делать только то, что захочу сам, и никаких заказов и спецзаданий принимать не буду. Американцы согласились – и так все и шло... До тех пор, пока сюда не хлынул поток шпаны. Раньше я мог как-то смягчать ситуацию, опираясь на свой авторитет писателя, принадлежавшего к левым кругам... Потом повалили шустряки – из этих самых, якобы, кругов. И все их поведение, и стиль, и идеи – все оказалось иным, противоположным – мне! Я говорил, что русская интеллигенция независима и горда, и не принимает никаких спекулятивных зигзагов. И не продается. И хочет только одного – истины... Получилось все наоборот. Понаехавшая шпана оказалась такой низкопробной – готовой на все, продающейся за копейку, обливающей дерьмом все наше, русское, родное. Делающей все это в угоду любым покупателям... И мои акции сразу же рухнули. Американцы потребовали теперь, чтобы я им начал служить всерьез. Я отказался, естественно, – и наши отношения испортились. Очевидно, скоро мне придется уйти... И я окажусь на мели. Дело в том, что я здесь живу в стороне ото всех группировок. Со старой эмиграцией я разошелся. К организациям типа НТС отношусь иронически, и они это знают.
