уверен в том, что дело идет правильно. Сейчас после Вашего письма и письма Лели Кин (ей очень понравилось, она хвалила меня, пожалуй, чрезмерно, так как не отметила никаких просчетов), я почувствовал себя «на коне». Хочется писать дальше!
Но не пишу, а пытаюсь настроить себя на сценарий. Положение близкое к катастрофе! С одной стороны, нужно писать это, с другой – необходимо делать то... Наступает мое излюбленное состояние буриданова осла.
Роман читал Данин, который сказал, что «много суеты» и «мало глыбистости». Еще одна читательница заметила, что все выведенные мною люди «отвратительны».
Я никому больше не даю читать, потому что смысла нет – плодотворных и необходимых для «настройки» одобрительных слов я наслышался достаточно, и критических замечаний тоже – в той мере, в какой нужно для продолжения работы. Многие замечания связаны с тем, что замысел и связь отдельных частей не могут быть сейчас ясны никому, кроме меня.
Данина, например, коробит то, что наряду с главами от Игоря появляются объективные куски от автора – это, дескать, разнобой, разрушает цельность восприятия. Но мне это нужно, ибо автор – тот же Игорь, но в другом качестве, а это должно обнаружиться позже. «Суету» я надеюсь преобразить в порядок – но в дальнейшем. Пещеры мне нужны тоже, ибо им предстоит сыграть важную роль. Кроме того – пещеры существовали. Тем не менее я прекрасно понимаю, что многое отпадет и будет переделываться, и, вообще, работы до черта. Написано, может быть, менее чем треть, а то и четверть. Мои планы: числа 7-го уехать с Аллой[146] на месяц. До этого нам нужно встретиться и подумать насчет сценария. Как только приедете в Москву, звоните моей маме в Серебряный бор – она скажет, где и когда я буду. В «Новом мире» настроение пресквернейшее. 5-ый (Номер. – О. Т.) не подписывают. У них впечатление, что их просто душат...»
Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, что тогда советы сбили Ю. В. с толку. Он еще в 1967 году хотел написать роман-двойник – форма, к которой его всегда тянуло. Потом, когда он стал доверять только себе, Ю. В. виртуозно использовал эту сложнейшую форму в романах «Дом на набережной» и «Время и место». В «Доме на набережной», кроме повествователя, есть и лирический герой, и автор. Это сложнейшая полифония. А во «Времени и месте» Ю. В. даже настаивает на двойничестве героев. Впрочем, это материя тонкая и рассуждать о ней более пристало исследователям его творчества. Я же возвращаюсь в год 1968-й.
Ленинград. 22 июля 68 г.
Дорогой Юра!
Я недавно двое суток был в Москве, но Вас не нашел. Цецилия Исааковна сказала, что Вы под Ригой и должны вернуться в конце месяца. Я тоже приеду 27—28-го и уже до зимы. А в Москву я прилетал на похороны Константина Георгиевича,[147] стоял вместе с Твардовским в почетном карауле, ездил в Тарусу и нес гроб от его дома до кладбища.
На похоронах все было фальшиво в траурном церемониале в ЦДЛ и похоже на все другие большие писательские похороны «по первому разряду», кроме нескольких минут в конце гражданской панихиды, когда неожиданно стала говорить пианистка М. В. Юдина (вне программы) и из глубины зала послышались несрепетированные голоса. И – очень хорошо все было в Тарусе: весь город вышел с цветами на улицы, и место могилы изумительное – в самом конце кладбища, на зеленом мыску между двумя заросшими оврагами, под большим дубом, в виду Таруски и той дали с полем и лесами, которыми К. Г. любовался из своего сада. О речах нечего и говорить: выступали люди, которых К. Г. не любил и не уважал, а Ш., который мог бы что-то сказать, прокричал какую-то истерическую чепуху. И весь этот летний день, когда и шел дождь и парило, а ночью, когда ехали из Тарусы, разразилась страшная гроза, – был гармоничен с К. Г.
Конечно Алексеев, Сартаков и другие присвоили себе в этот день К. Г. и как это ни обидно, оно, может, и имеет хорошую сторону – станут переиздавать побольше и у близких будут деньги.
В Тарусе видел Борю[148] – он там живет: он звал меня остаться у него ночевать, но я боялся, что задержусь и не улечу на другой день, и уехал в тот же вечер.
В автобусе по дороге туда все говорили только о Беленкове:[149] это, как я понял, сейчас в Москве тема номер 1. Вчера прочитал в «Знамени» Ваш рассказ.[150] Он хорош и в нем подводная часть айсберга велика и тяжела. Он говорит больше, чем его фабула и как все хорошее, его невозможно пересказать.
У Вас уже, наверно, набралась целая книжка отличных рассказов – самое время издавать!
У меня состоялся Худсовет по последнему варианту сценария, и он принят. Сейчас его послали на утверждение в Москву. Там все может быть: только что зарезали готовый фильм по «Интервенции» Славина, тоже ленфильмовский. В «Новом мире» по-прежнему безнадежно. Мелькнул было какой-то просвет, и снова все закрылось. Три дня назад еще не был подписан 5-й номер!.. Жму руку Ваш А. Гладков.
В декабре в жизни Ю. В. произошло очень важное событие: он встретился с человеком, который сидел на Лубянке в одной камере с его отцом. В дневниковой записи фамилия человека изменена, потому что, как писал Ю. В., «в его крови тлела смертельная осторожность», хоть времена изменились, его реабилитировали, дали маленькую квартирку на юго-западе и персональную пенсию, «но двадцать лет лагерей сделали свое дело». Ю. В. понимал это и в своей записи постарался замаскировать источник. Поэтому рассказ сокамерника Валентина Андреевича предваряет такое наивное примечание Юры: «Все эти факты – от Ушакова, родственника человека, сидевшего с отцом».
«...2 сентября привезли с дачи. Утром. Лубянка. К маленькой двери – на углу Малой Лубянки. Кто-то смотрел в глазок. На ЭМКе. Приехали трое. Иногда приезжают – 5, чтоб произвести впечатление. Со мной сидел Муклевич, командующий военно-морскими силами. Он жил в Доме Правительства. На всех площадках стояли по 2 человека. Спускали не на лифте, а пешком. Прислали 12 человек. Муклевич сказал, смеясь: «Зачем столько людей? Могли бы прислать домработницу – я бы приехал».
Привезли, помыли – в камеру.
ЛУБЯНКА 2. ГЛАВНАЯ ГОСУДАРСТВЕННАЯ
ТЮРЬМА СССР.
Камера пустая – все на прогулке – 20 минут. Прогулка – 1 раз в день. Часов в 12 дня. Открывается дверь – входят 6 человек. Все входят, как они гуляли – с руками за спиной, по очереди. Первым идет Артамонов Константин Михайлович, заместитель начальника Главного артиллерийского управления. Сын царского генерала, бывший замначальника Харьковского ОГПУ. Громадный, высокий, красивый человек. Абсолютный проходимец. Красивый, умный...
Второй – отец. По контрасту. Невысокого роста, черный, скромно одетый. Оба сидели по несколько месяцев. Отец – третий месяц. Артамонов – пятый. Остальные – переменный состав. Обстановка Лубянки – третьеклассная гостиница. Дешевые половики. Широкие коридоры. Бордельные (нрзб. – О. Т.). Двери, ручки. Окно забрано козырьком. Железный занавес. Ничего не видно. Глазок. (рисунок – план камеры. – О. Т.).
В. А.[151] и Артамонов считались стариками. Устанавливали порядки. Лежали у окна. Больше воздуха через фрамугу. Отбирают очки. И у него, и у меня были отобраны очки. Я его плохо видел. Подъем в 6 или в 7 (?) часов. Мучительное ожидание, чтоб вывели в уборную. Параша – для мелких надобностей. В уборной конвойный дает клочок бумаги, оберточной – 8 на 10 см. Стучат, скорее, скорее... «Оправка» длится в любое время в течение 2 часов после подъема. Иногда приносят чай до уборной – очень неудобно. И уборная как в третьеклассной гостинице. Завтрак – хлеб 550 грамм (пайка), полтора куска сахара и морковный чай в большом медном чайнике. Хлеб и сахар – на весь день.
Обед – в 12 часов или в 1 час.
Баланда и каша, сечка, овсянка.
Вечером – в 6, 7 часов – одна каша.
Отбой – в 10 часов.
Деньги начисляют на текущий счет. Ларек. С РАЗРЕШЕНИЯ СЛЕДОВАТЕЛЯ (выделено Ю. В.). Папиросы,
