Первым выбрался из машины. Воздух обжег меня даже холоднее, чем было ночью. А может, просто я разнежился в тепле машины.
Я зевнул, от души потянулся, хрустя суставами. Встряхнулся.
Это даже хорошо, что свежо, – будто холодной водой лицо сполоснул. Бодрость мне сейчас понадобится. Бодрость и решительность. Старик так просто не сдастся.
Но теперь-то, после всего того, что там было… После того, что смог
Теперь ему некуда деваться. Должен признать, что мы можем продолжать охоту за городом. Можем – и должны.
Так что уломаем. Хотя постараться придется…
Гош и Виктор уже выгрузились из «лендровера» и ждали у крыльца. С первого взгляда казалось, что у Виктора обе руки перебиты: правая подвязана, а другую он сам согнул, баюкая книгу. Можно подумать, это он ее из подвала вынес…
– С добрым утром, мессир Храмовник! Хорошо спал. Не иначе в прошлые ночи храброе сердце успокоиться не могло?
Я прищурился, разглядывая его. А мне-то показалось, что после того, что там было, в нем проснулось что-то человеческое…
В окне дрогнули полоски жалюзи. Старик нас заметил, сейчас откроет дверь…
Он не только заметил, он даже в кои-то веки выкатил из дверей наружу. Сделал круг, цепко оглядывая каждого. Остановился перед Виктором:
– Жить будешь? Будешь, вижу… – Но смотрел Старик уже не в лицо Виктору и не на перебинтованную руку, а на вторую.
Подкатился в упор, почти наехав Виктору на ноги, вырвал книгу, жадно вгляделся в переплет. Под лучами солнца узор из стальных чешуек плыл, живой, затягивал взгляд.
Старик плюхнул книгу себе на колени, откинул обложку, кончиками пальцев провел по странице, потом жадно зачерпнул сбоку, пропустил под пальцами плотные страницы, тяжело хлопавшие друг о дружку, совсем не так, как шелестит современная бумага из целлюлозы.
– Молодцы, ребятки, молодцы… Ну, давайте в дом.
И он первый укатил в дверь, через раз толкая рукой колесо и поправляя книгу, чтобы не слетела с колен.
За ним шагнул в дом Виктор, потом Гош. Шатун покосился на меня, пропуская, но я еще постоял. Под солнцем, ярким и еще чуть греющим, несмотря на осень. Закрыв глаза, подставив ему лицо, – чтобы согрело кожу и забралось глубже, вытопило налет горечи.
Конечно, Старик ждал книгу. То, что мы целы, все у нас получилось и книга наконец-то у него – это, конечно, хорошо, это главное… И все-таки он мог бы спросить и про мальчишек. Мог бы…
А за порогом обрушилась тень.
Не только потому, что солнце осталось позади, – это холодок на коже. Но и под кожей, глубже потянуло по вискам студеным ветерком, невнятно-тревожным.
Ее эмоции. Ей не нравилось, что вокруг много людей, людей, которые умеют управлять тем, что у них в голове, не хуже, чем своими телами. Едва ли она отчетливо могла бы сказать, почему ей это не нравится, – связно мыслить она едва ли может. Лобные доли ей перебили. Но это шло из ее памяти.
Именно такое скопление людей, умеющих сопротивляться, она должна была почувствовать в день, когда еще могла связно мыслить. Последнее внятное воспоминание
– Я сейчас, – сказал Старик.
Он снял со стола бутылку вина, пристроил ее в корзиночке сбоку на своем кресле-каталке, затем положил туда один из бокалов и выкатил из комнаты.
Посредине стола высились высокие бокалы-тюльпаны из бордово-фиолетового хрусталя. Минуту назад – плотный круг из шести сдвинутых друг к другу. Теперь с брешью. Будто его ручная девочка не тренажер, а полноправный член нашей стайки. Можно подумать, она тоже в охоте участвовала…
Тревога вдруг сменилась тихой волной… встречи? теплоты? дружбы?
Странно, она должна бы ненавидеть Старика, ведь это он превратил ее в то, что она есть, но она радовалась, что он приближался к ней. Вообще-то она его постоянно должна чувствовать. Они же оба постоянно здесь, а длина дома слишком мала, чтобы заглушить его мысли. И все-таки она была рада.
Или это уже от вина? Ее эмоции обволокли все вокруг приятной мягкостью… Стало почти как снаружи, где светило солнце, и не было места ни одной сумрачной мысли.
А под этой теплотой встречи было и еще что-то. Куда более глубокое…
Я подобрался и потихоньку выстроил защиту, чтобы не очень замечать ее эмоции. Она не давила, это были просто ее собственные эмоции, но в том-то все и дело. Будто подглядываешь за ней… За ней и Стариком…
Борис тоже казался смущенным.
А я вдруг сообразил, что ведь даже не знаю, как же она стала
Когда я появился здесь, она уже была. И почему-то так я ее и воспринимал – как данность. Словно она была в этом доме и до меня, и до Старика. Появилась здесь вместе со стенами…
