Кирилл и Ян (сборник)

совести.

— Не пойдёт, — заверила Вера Степановна, — я его прощаю. Бог ему судья…

— Ну, вы даёте!.. — усмехнулся лейтенант, — нет, я, конечно, понимаю… Бог… Творец, там… Но проблемы борьбы с преступностью должны решать мы здесь, а не он, согласитесь.

— Я согласна, — Вера Степановна кивнула, — но он не преступник — он просто заблудившийся в жизни человек.

— Ясно, — лейтенант, в планы которого не входили философские диспуты, захлопнул папку и посмотрел на Шкета, — катись отсюда! Скажи, вот, ей спасибо, иначе б парился ты на нарах годика три. А ещё раз попадёшься на глаза, я тебя так упакую!.. Мало не покажется.

— Возьмите, — Вера Степановна протянула Шкету его ремень, — ступайте с Богом.

Шкет машинально схватил столь необходимую вещь и бросился вон. Выскочив на улицу, остановился. Его никто не преследовал, и, как ни странно, это вызывало чувство жуткого одиночества. Он никому не нужен, даже милиции!..

Смятение, возникшее в душе, перевернуло мир, который и до этого казался Шкету не слишком добрым, а теперь и вовсе отторгнул от себя маленького беспомощного человечка. Никто и не думал его прощать — на него просто наплевали и растёрли! Никто не воспринял всерьёз ни его мечты, ни его поступки. Он никому не нужен — ни плохой, ни хороший!..

Шкет будто впервые увидел серые громады бездушных домов, серые церковные купола, и всё это сливалось с серым небом. Безжизненные остовы деревьев; мёртвые, подёрнутые инеем листья… редкие прохожие не зря отворачивались, зябко кутаясь в воротники — чего смотреть на пустое место?..

…И как я не замечал всего этого раньше?.. Хотя раньше-то была вера… Ох, уж эта вера, неизвестно во что!..

— Какая ж ты сволочь!.. — Шкет поднял глаза к небу, но серые облака не позволили ему услышать ответ. …Да и нет там никакого ответа! Откуда ему взяться?.. Бежать! Бежать, чтоб забиться в уголок и тихо ждать, пока всё закончится!..

И Шкет побежал, не разбирая дороги и стараясь ни о чём больше не думать. Его шикарные ботинки гребли листья; этот звук увядания нескончаемо стоял в ушах. Шкет и не заметил, как закончились большие дома, хотя какое ему до них дело?.. Пробежав по пустой улице, юркнул под знакомую доску, отбросил бутафорский замок и влетел в комнату. Отдышался, затравленно глядя по сторонам. Кого он ожидал увидеть, если он один, брошенный, и никому не нужный?.. С удивлением глянул на свою руку, в которой продолжал сжимать ремень. Возникшая мысль показалась яркой и благостной, совсем не похожей на его собственные. Поднял глаза, и уткнулся взглядом в ржавый крюк от люстры.

— Всё правильно… всё правильно… — пододвинув стул, вскарабкался на него, — всё правильно… — поднявшись на цыпочки, Шкет принялся уверенными движениями привязывать ремень.

2. Надежда

Часы тикали, и стрелки, чётко фиксируясь на каждом делении, продолжали свой монотонный путь. Это было замечательно, потому что Анна Павловна не представляла, как сможет влезть на стул, поменять батарейку, а потом повесить часы обратно — у неё кружилась голова, даже когда она просто лежала в постели, а подняться на такую страшную высоту!..

…Тогда-то жизнь и закончится…Эта мысль давно превратилась в навязчивую идею, с которой она засыпала и просыпалась, но часы шли, то ли всем назло, то ли на радость.

…Так, назло или на радость?.. По значимости это была вторая проблема, занимавшая Анну Павловну. Ей очень хотелось жить, и в то же время, она прекрасно понимала, что, кроме неё, это не нужно никому, даже Надежде. А она ведь специально нарекла её именно так — только, вот, дочь не оправдала высокого предназначения. Надежды не было.

Тогда для чего же ей так хотелось жить? Чтоб раз в три дня спускаться в магазин? Или раз в неделю стирать пыль с комода, и раз в две недели мыться, держась дрожащей рукой за край ванны? Или чтоб смотреть в окно и видеть серое полотно, нарисованное художником со странным именем — катаракта?..

Ещё Анна Павловна слушала радио, где молодые и рьяные кандидаты боролись за право управлять страной, но она не представляла этой страны, и для неё казалось диким, что за власть можно бороться. В той стране, которую она помнила, боролись за повышение производительности труда, за улучшение качества продукции, за мир во всём мире, но за власть?.. Власть всегда являлась уделом избранных, и никто не задумывался, каким образом она переходит от одного полубога к другому.

Но почему же так хотелось жить, если даже не понимаешь, где живёшь? Ясного ответа не было, хотя и имелась одна пустяковая, сугубо личная мыслишка…

Анна Павловна встала с дивана и переместилась к столу, на котором со вчерашнего дня остался раскрытым толстый фотоальбом. В ожидании своей очереди, рядом лежали ещё три, точно таких же. Впрочем, «очередь» — понятие относительное, потому что первый сразу становился последним, едва закрывался его толстый бархатный переплёт.

Жизнь, заключённую в альбомах, Анна Павловна помнила фрагментами, соответствовавшими предусмотрительно сделанным на фотографиях надписям. Благодаря ним, она, например, знала, что замечательные пальмы росли в 1955 году не где-нибудь, а именно в Гурзуфе. Но вот кто эти глупо улыбающиеся люди, картинно устроившиеся на ступенях белого дворца с колоннами, история умалчивала. Лишь улыбающуюся девушку с длинными косами она узнавала безошибочно, потому что это была она сама.

Кажется, именно в Гурзуфе у неё случился роман. Кажется, с лётчиком, и, кажется, звали его Василий. Кажется, вот он — справа от девушки с косами… или нет, вон тот, крайний во втором ряду… Всё кажется, кажется — и с каждым днём уверенности в этом слове становилось всё меньше.

Анна Павловна отвернула пару страниц назад. Контраст с предыдущим снимком оказался разительным — мрачные бараки, за ними бескрайняя степь, и ни одного живого человека вокруг. На обороте значилось — «Чкаловская область. 1941 год». Да, в сорок первом их эвакуировали, только она не записала название самого городка в этой Чкаловской области. Может, этот снимок и не её вовсе — у них же, кажется, не было фотоаппарата. Но бараки, кажется, были, и степь, кажется, была, а, вот, как назывался городок?..

С другой стороны, её давно перестало интересовать, в каком конкретно населённом пункте маленькая девочка Аня разбирала окровавленную красноармейскую форму, приходившую с фронта вагонами, чтоб потом в неё, отстиранную взрослыми женщинами, облачить новые дивизии, просеивая сквозь сито войны оставшееся мужское население.

Задумавшись, Анна Павловна перевела невидящий взгляд в угол, где стоял пакет с большими снимками, не помещавшимися в альбомы. Когда зрение было получше, она рассматривала их часами, но теперь крошечные детские лица, заключённые в замысловатые виньетки, сделались совсем одинаковыми. Она лишь точно помнила, что сделала двадцать шесть выпусков. Примерно, по тридцать пять человек в классе — это ж почти батальон! …Причём тут батальон? Тогда ведь война уже закончилась… Мысли смешались, и Анна Павловна подняла голову к иконке, висевшей на стене. Лик терялся в пелене, клубившейся перед глазами, но прямоугольник оклада подсказывал, что Бог ещё с ней.

— И зачем всё это было?.. — в тысячный раз спросила Анна Павловна, и в тысячный раз не получив ответа, вздохнула. Смотреть альбомы расхотелось, потому что, если бессмысленно само бытие, то воспоминания о нём, бессмысленны вдвойне.

Она отодвинула альбом и на его место положила листок, куда ежедневно записывала текущие дела. Этого можно было и не делать, так как записи повторялись с жутким однообразием и годились на всю оставшуюся жизнь.

«Заканчивается колбаса, — прочитала Анна Павловна, — купить. Купить творог — полезно». Запись она сделала вечером, а, значит, сегодня наступило время реализации намеченного. Всё-таки хорошо, когда есть план — вроде, осуществляется преемственность дня вчерашнего и дня сегодняшнего; вроде,